Григорьев: «Это были «новые русские». Страну покрыла паучья сеть гангстерских картелей»

Известный российский журналист и музыкант, большую часть времени проживающий в районе экватора, пишет книгу, посвященную самому беспокойному периоду в новейшей истории России.

Esquire публикует отрывок из книги Игоря Григорьева о 1990-х, в котором он вспоминает, как целая эпоха закончилась одним днем.

«Осенью 1998 года я ушел из журнала и по весне, распродав имущество — все, вокруг чего крутилась моя жизнь — компьютер «Пентиум», кухонный комбайн «Кенвуд» и музыкальный центр «Санье», — купил билет на поезд Москва-Прага. В один конец.

Мне было 32, за спиной — дипломатический институт, шоу-бизнес, первый русский глянец, слава, почет и покоренная столица.

Я покидал Россию с чувством исполненного предназначения, и оно приятно покусывало мое молодое эго.

Одиннадцатью годами раннее я сошел с поезда Таганрог-Москва с авоськой, в которой лежали пара примятых яиц и шмат вареной колбасы, завернутые в газету «Приазовская степь», печатный орган района, из которого я был родом.

Очарованный развернувшейся перспективой площади Курского вокзала, еще не обезображенной нынешним торговым моллом, я дал себе слово задержаться тут на подольше. Мне был 21.

И вот дело сделано. Я стою на перроне Белорусского вокзала с толстопузым чемоданом «Хартманн» и новеньким «Эриксоном» и кричу в его откинутую крышку.

— Але, Оксана, але! Слышно? Нет? Я выезжаю. Что? Выезжаю, говорю. Вы-е-зжа-ю. Что? Подожди, перейду в другое место. Тут плохо ловит! Да что ж такое? Але! Плохо ловит, говорю.

Пару месяцев я приходил в себя в доме приятельницы Оксаны в Карловых Варах: гонял на велике, ловил бабочек, глотал кнедлики, пил водичку на Колоннадах, дремал под струнный квартет на набережной Теплы. Словом, ничего не делал и ни о чем не думал. Только что закончились девяностые, и мне надо было отдышаться.

Девяностые кончились одним днем — 17 августа 1998 года, когда молодой и резвый премьер Кириенко преподнес своему древнему и могучему народу «киндер-сюрприз» — объявил дефолт по гос­облигациям. Проще говоря, объявил о банкротстве государства. То есть 16 августа еще были девяностые, а 17-го их уже не было. В одно утро мы все проснулись в другом времени и в общем-то в другой стране.

Это, конечно, мое личное измерение девяностых, но так и бывает с сочными историческими временами — у каждого на них свое свидетельство, и их исчисление почти никогда не совпадает с календарем. По мне, девяностые начались с того, что в стране разрешили делать бизнес, или, как тогда говорили, заниматься частной предпринимательской деятельностью, а именно 26 мая 1988 года, в день, когда Горбачев подписал Закон о кооперации.

Первые бизнесмены так и назывались — кооператорами, а первыми кооперативами были рестораны.

Попасть в кооперативный ресторан было мечтой молодого крутана, каким я себя небезосновательно считал. Кормили там вкусно, дорого и блатных — членов партии, иностранных туристов и заслуженных артистов. Человек без имени мог поесть только по предварительной записи. Но я учился в самом престижном институте и, пользуясь статусом, активно осваивал город. Стоило сказать, что я мгимошник, как тут же открывалась любая дверь.

Одной из таких точек силы было кооперативное кафе Стаса Намина «Виктория» в парке Горького. Там собиралась московская артистическая богема. В основном музыканты. Когда в Россию приезжали Бон Джови или Шварценеггер, их тоже вели в «Викторию». На кухне «Виктории» жарил котлеты будущий московский ресторатор Аркадий Новиков. Я дружил с Жанной Агузаровой, и мы туда захаживали на долму. Так через долму я пролез в шоу-бизнес.

Нарисовавшись однажды на пороге квартиры Ирины Понаровской, я предложил ей гастроли в Таганроге — городе, где, как вы понимаете, у меня было все схвачено. Понаровская в тот год спела «Рябиновые бусы» и была популярной.

В Таганрог мы приехали втроем — я, певица и фонограмма. Город был в ажитации и суматошливо хлопал дверьми. Нас провезли на лошадях в открытой карете по Ленинской, главной улице города, которую по этому случаю перекрыли, отворили подсобку ювелирного магазина «Самоцветы», где Ирина приобрела бриллиантовое колье по отпускной цене, закрыли на спецобслуживание главный ресторан города «Театральный» при Театре Чехова, где мы отобедали азовской белугой и донскими раками, а вечером не избалованным большими гастролерами горожанам распахнул двери Таганрогский дворец комбайностроителей, в котором мы дали два концерта.

Дворец дважды трещал от аншлага и ревел от счастья — в 17:00 и 19:00. За день я, как директор программы, официально по Закону о кооперации заработал одну тысячу рублей. То есть полугодовой оклад среднего советского человека. А несредних тогда и не было. Ни богатых, ни нищих. Так что, скажем так, в тот памятный вечер я получил на руки суточную зарплату 180 людей простых, обычных, соответствующих строю и законам страны, под которой вдруг треснула почва.

Мне понравился новый закон, мне нравилась Ирина. Ирину устраивал я. Мы вместе стали утюжить страну вдоль и поперек.

Схема была простой. В любом самом затрапезном городе — стоило ткнуть наугад в карту — простаивал без дела какой-нибудь дворец спорта. Я звонил директору, договаривался о концерте, выезжал за пару недель, чтобы расклеить афиши, потом мы с Ириной торжественно въезжали в город, давали два фонограммных концерта — в 17 и 19, я снимал кассу, отстегивал директору за аренду и еще чуть-чуть за содействие и понимание, укладывал пачки денег в чемодан, и мы переезжали к другому дворцу. После недельного тура я привозил в Москву два чемодана денег. И это не оборот речи. Это были два пластиковых «дипломата», набитых наличностью.

Из аэропорта мы ехали на улицу Новаторов в квартиру Ирины. Там я вываливал содержимое чемоданов на стол, забирал свои десять процентов, мы били по рукам и разбегались до следующего чеса. За неделю я мог заработать на трехкомнатную кооперативную квартиру где-нибудь в районе Юго-Западной, а Понаровская на три трешки на Кутузовском.

Я был студентом МГИМО, ездил на «Хонде Прелюдии», одевался у Зайцева, отоваривался в «Березке», пил бейлис в «Айриш Баре» на Калининском. Мне было 22. Я жил очень, очень неплохо.

Через год запахло жареным. В стране кончились деньги.

В одном интервью экономист Гайдар сказал, что концом Советского Союза следует считать не 1991 год с его путчем и пущей, а 1985-й, когда саудовский нефтяной министр Ямани отпустил добычу нефти в бассейне Аль-Гавар и обвалил цену на нее в шесть раз. Союз попыхтел на запасах еще пару лет и приостановился.

Валюта кончилась, покупать еду за границей стало не за что, а своей еды не было — заводы стояли истуканами, колхозы лежали пластом.

К 1989 году в магазинах кончились продукты. Ввели талоны на все съестное — на колбасу, сахар, соль, чай, масло, водку, муку. На все, чем утоляются жажда и голод.

Я помню, как в Москве одним днем закончился хлеб, и мы, мажоры-мгимошники, отобедав в ресторане «Баку» на Тверской, присоединились к митингу народного возмущения. Упершись в Манежную, шествие замешкалось, соображая, в какую сторону двигаться дальше — направо штурмовать Кутафью башню или налево брать Госплан.

— К могиле неизвестного салата, товарищи! — выкрикнул из толпы безымянный острослов, но его тут же зашикали голодные манифестанты.

По телевизору в популярной юмористической программе «Оба-на!» показали похороны еды — по Тверской шла шутейная траурная процессия и несла гроб с харчами.

Но дела в стране были нешутейными. Население в 280 миллионов голов накрывал голод.

Очереди, очереди, очереди. Казалось, в них стояли из принципа. Покупать все равно было нечего и не на что.

Страна, разгоняясь, лихо летела в тартарары, и никто не понимал, что с этим делать.

Утром 19 августа 1991 года меня разбудил стук кулака в дверь моей комнаты в общаге на Новочеремушкинской. Стучали так сильно, что я сдрейфил. Было семь утра.

— Кто там? — проскрипел я спросонья, выпрыгнул из кровати и спрятался за шкаф.

С таким стуком ко мне уже однажды приходили. После аферы с румынкой Пауницей Ионеску, которую я прокатил по сочинскому взморью, выдавая ее за американскую джазовую певицу Стеллу, черноморские коллеги-кооператоры приезжали в Москву меня бить.

— Это Альбина! Открывай давай! — проголосила из коридора комендантша общежития, с которой я дружил из бытовых соображений.

Я распахнул дверь. Передо мной стояла красная, как помидор, женщина. Было видно, что она знала что-то такое, чего не знал я.

— Чего спишь, дурак? Танки в городе. Война! — проревела комендантша и пошла по коридору стучать дальше.

— Какая нах*** война? — возмутился я и высунулся из двери. — У меня самолет на Америку.

— Телевизор включи. Самолет у него на Америку, — фыркнула Альбина и забарабанила в дверь соседа Коли.

Игорь Григорьев в журнале Details, 1993 год

Я включил телевизор. По первой программе шел балет. Я переключил на вторую программу. Там тоже шел балет. Других программ в тогдашнем телевизоре не было.

— Ну и дела, — присвистнул я и пошел к соседу Коле.

— Колян, чо за х***ня? — спросил я Колю, который стоял в проеме двери с дорожной сумкой за спиной. Я стоял в коридоре в легких летних кальсонах.

— Государственный переворот, чо-за-дела. Горбачева арестовали, Ельцин к Белому дому зовет. Идешь? — спросил боевито настроенный Коля.

— У меня самолет на Америку. Куда я пойду? — заморгал я и показал на кальсоны.

— Дело твое, — ответил серьезный Коля, и, обогнув меня, как обходят какашку, чтобы не замараться, решительным шагом пошел на войну.

— Коль, ты чего? — бросил я вслед другу, но друг даже не обернулся.

У меня и правда был билет в Нью-Йорк. Годом раньше туда эмигрировала подруга детства, и я летел ее навестить.

Танки и бэтээры стояли на обочинах вдоль всей дороги в Шереметьево. На их башнях, свесив ноги, сидели танкисты и лузгали семечки. Казалось, что снимается кино, танкисты — массовка, а танки приволокли с «Мосфильма».

— Если и правда война, то не вернусь. Оно мне надо? — кумекал я, припав к окошку таксомотора.

В очереди на паспортном контроле отбывающие нервничали и подталкивали друг друга в спины, переживая, что перед ними закроют границу.

— Убегаете? — спросил меня уже в воздухе сосед по креслу, мужчина с палкой беспошлинного сервелата из дьюти-фри.

— Убегаю. Оно мне надо, — ответил я.

— Алла вон тоже убегает, — мужчина показал палкой в щель между шторками бизнес-класса.

— Чо за Алла? — не понял я.

— Пугачева Алла, — пояснил мужчина безразличным тоном, как будто летал в одних самолетах с Пугачевой Аллой всю жизнь.

Я пригляделся и увидел в щели голову со знаковым начесом.

— Ну и дела, — присвистнул я, вспорол блок беспошлинного американского «Мальборо» и пошел в хвост курить.

Да, то было славное время, когда в самолетах курили.

Все американские телеканалы крутили по кругу одно и то же — Ельцин на танке с бумажкой, баррикады, сто тысяч на Манежной, триста тысяч на Дворцовой, танки на Садовом, люди под танками, Ельцин на танке с бумажкой…

На Брайтон-бич установили телефонные аппараты для бесплатных звонков в Россию родным и близким. Я пошел на концерт.

Пугачева пела в актовом зале какого-то учебного колледжа в районе «Радио-сити», мюзик-холла на Манхэттене. На входных дверях висел плакат, на котором так было и написано: «Поет Алла Пугачева».

С шести вечера к колледжу стали стягиваться эмигранты. Улица засияла золотым светом. Женщины отливали дутыми кольцами, мужчины — зубными коронками. Эмигранты собирались в кучки и обсуждали последние новости.

— А я говорила, что Меченого уберут! — залаяла тетка в мохеровой кофте и с начесом, как у Пугачевой. — Говорила?

Тетка резко повернулась к такой же мохнатой женщине за ее спиной, и та поддакнула.

— До Горбачева все у нас было. И квартиру дали, и машину дали, и путевку дали. Все нам дали!

На каждом «дали» тетка решительно полосовала воздух указательным пальцем, обращавшимся в прошлые исторические дали.

— А не надо было водку запрещать, вот чего! — робко вскрикнул синий мужчина в свитере Boys и прижался к женщине с крупными базедовыми глазами и кошелкой Trussardi. — А то туда-сюда нас там там сям нам вам! И чего?

Синий мужчина владел риторикой неуверенно.

— Спился бы ты там к е***ней фене, — прошипела женщина, уперев глаза в Тамсяма, и пристукнула его кошелкой по коленке.

— Ох, пропала Россия, ох, — запыхтела другая женщина, у которой тоже было все, как у Пугачевой — от щелки в верхней челюсти до кожаных ботфортиков. Сложив руки на животе, она вертела большими пальчиками вокруг друг друга, как пропеллерами.

Я на мгновенье почувствовал себя в воронке времени.

Двадцатый год. Константинополь. Еще один французский пароход из Одессы. Клуб «Черная Роза». Плакат на входе: «Поет Александр Вертинский». Дамы в шляпках, мужчины в мундирах, блестят кружочками пенсне.

— Говорю вам, недолго осталось Лысому. Англичане церемониться не будут.

— А вы спите и видите Милюкова, да? Все кадеты — предатели!

— А вы сами не родзянковец ли часом? Это октябристы — предатели!

— Эх, пропала Россия, эх!

Пугачева начала с песни, которую я потом никогда не слышал. В ней были такие слова:

О, как им хочется вернуть былые дни,

Когда святая правда задыхалась во лжи,

Скажите им, и я скажу — пусть не надеются зря,

Пусть кто-то упадет, другие станут в ряд.

— Кто станет-то, Алла? — в сердцах выкрикнул неравнодушный эмигрант из зала.

Не дала ответ Алла. Промолчала.

Григорьев: «Выжег бы из жизни целые эпизоды, когда поступал не по совести»

К концу 1991 года страна, в которой я родился, окончательно исчезла с лица земли. На ее месте, известном ранее как «одна шестая суши», лежало прохудившееся и разорванное лоскутное одеяло. В некоторых местах оно горело, в некоторых — чадило.

Под одеялом пряталось великое множество беспризорных сокровищ — самотлорская нефть, уренгойский газ, печорский уголь, норильский никель, колымское золото, якутские алмазы, много лесов, полей, рек. И Курская магнитная аномалия. Все это лежало, стояло, росло, текло, булькало, сверкало, разливалось, переливалось и ждало новых хозяев. Хозяева не заставили себя долго ждать. Они появились как бы из ниоткуда, но это не так.

Пионеры бизнеса — вчерашние лаборанты экспериментальных НИИ, инженеры-технологи промышленных производств, варщики джинсов, торговцы медными браслетами, сбытчики поддельного коньяка Camus, держатели приватизационных ваучеров, распространители фальшивых авизовок, фарцовщики, валютчики, утюги, кидалы, ломалы и прочие обладатели живого и изворотливого ума, поднаторев на первых кооперативных опытах, уже сидели на ветках и, подобно капским грифам, не сводили глаз с истощенного и испускающего дух бизона.

Чудище еще дышало, но грифы уже спрыгивали вниз, клевали тушу и бранились из-за лучших кусочков.

Это были «новые русские». Вскоре все деньги и материальные ценности «одной шестой суши» стали крутиться вокруг этого изумительного отребья.

Страну покрыла паучья сеть гангстерских картелей. Они комбинировали, прессовали, крышевали, отмывали, отжимали, убивали, тили-тили, трали-вали, и также отстреливали друг друга. Выжившие отправлялись дальше.

Брать власть».