Геннадий Буравкин: «Мы еще не развились до того цивилизованного состояния, которым живет мир»

В откровенном интервью белорусский поэт Геннадий Буравкин рассказал, кого бы назвал героями нации среди спортсменов, почему Василю Быкову не дали Нобелевскую премию и достоин ли ее Владимир Некляев.

Интересно, как поэты создают свои произведения. Из какого воздуха или материи, например, замерзшего краешка луны за окном или танцующих в метель-завируху снежинок — рождаются стихи? Но, увы, я так и не спрошу об этом у Геннадия Буравкина — автора текста бессмертного хита “Верасов” “Зачарованная”, “Калыханкi” и еще целого ряда песен, на которых выросло не одно поколение белорусов. Впрочем, и до других вопросов не доходит черед.

Мы, наконец, оставим в покое хоккей, ушедшего Штанге и систему государственного дотирования большого спорта. Другие, вечные темы кажутся мне куда более важными, и я буду жадно слушать рассказы Геннадия Николаевича о двух его великих современниках и героях страны минувшего века — Василе Быкове и Петре Машерове. Он хорошо знал обоих — с коллегой дружил, с первым секретарем ЦК КПБ близко общался, и не только в то время, когда возглавлял Белтелерадио. О временах былых, а также нынешних, которые, по сути, от них мало отличаются, поведем мы эту длинную беседу...

— Хорошо знаю вашу газету. Ее редактор Володя Бережков — сын моего друга, земляка и однокурсника Петра. С папой Сережи Новикова я тоже дружил, Юра учился немного позже меня и был известен как отменный шахматист — чемпион Беларуси среди юношей. Сергей потом работал в спортивной редакции Белтелерадио, и мне всегда нравилось, как он это делал. Для меня именно Новиков — лучший комментатор страны.

Володя Новицкий тоже относился к подготовке к трансляциям очень добросовестно и трепетно, в доинтернетовское время у него дома были целые стеллажи с вырезками из газет всего Советского Союза. Но все же Сережин стиль мне более симпатичен. У Володи есть такая беда — ему необходимо познакомить телезрителей со всем объемом информации, которую ему удалось накопать, и это зачастую, как мне кажется, идет во вред репортажу. Он перенасыщает его излишними подробностями, вместо того чтобы сосредоточиться исключительно на соревновании.

А Сережа стремится прочитать суть игры, рассказать о тактических схемах, о кредо тренеров, о возможностях и привычках игроков — в этом умении смотреть на спорт глазами профессионала ему нет равных. Кроме того, Новиков дорог мне еще и тем, что именно на то время, когда он начал работать в спортивной редакции, пришелся расцвет белорусского гандбола. Несомненно, он приложил к этому свою руку. Правда, сейчас “Прессбол” читаю редко, разве что если какая-то тема заинтересует.

— Нормальная ситуация. Со временем человек теряет восторженность, свойственную юному болельщику, для которого проигрыш любимой команды становился настоящей трагедией.

— Это само собой, но у меня все равно остается если не любовь, то интерес к спорту. Я думал почему, и пришел к выводу, что в спорте, если он честный, конечно, есть две хорошие вещи, которые возводят его в ранг великого зрелища. Первое — прозрачность: коли ты лучше, это видно сразу, без всяких “но” и “если”. Второе — схожесть с искусством. Олимп покоряют не просто крепкие профессионалы, а люди с огромным талантом, данным им богом. За спортсменов болеет вся страна, и в этом их избранность. Такой возможности нет ни у рабочих, ни у врачей, ни у педагогов, да и вообще у представителей ни одной профессии.

— Жаль, у писателей и поэтов никогда не было чемпионатов СССР.

— Почему же, у нас существовала своя площадка, и ее легко можно было приравнять к высшей лиге любого чемпионата Советского Союза. Называлась она журналом “Новый мир”. Редактором издания был Александр Твардовский, и он поддерживал высочайший литературный уровень. В советское время уже одно упоминание о том, что ты печатался в “Новом мире”, служило лучшей рекомендацией для литератора.

Из белорусских авторов там часто публиковался Аркадий Кулешов — он был в дружеских отношениях с Твардовским, иногда — Петрусь Бровка, но на страницах “Нового мира” не было, скажем, имени Ивана Шамякина, хотя он действительно был очень популярным писателем.

— Видимо, с Александром Трифоновичем не дружил.

— Нет, Иван Петрович, наверное, не дотягивал до уровня журнала, позиционируемого Твардовским как издание, рассчитанное на интеллектуалов, либералов и гурманов литературы. После “Нового мира” по авторитетности и популярности у читателя шла, скорее всего, “Юность”. Я там довольно часто публиковался, а вот в “Новом мире” только раз — с поэмой “Хатынский снег”. Она вышла, кстати, в последнем номере, отредактированном Твардовским. Но больше всех из белорусов в “Новом мире” печатался, конечно же, Василь Быков — практически все его известные произведения увидели свет именно в этом журнале.

— Почему Быкову так и не дали Нобелевскую премию?

— Нобелевская премия — это не только оценка литературного таланта, но еще и много привходящих факторов, тесно связанных с политикой. Я, например, считаю, что при всех достоинствах романа “Доктор Живаго” Пастернака все-таки выдающимся он не является, поэзия Бориса Леонидовича выше уровнем. Да и Иосиф Бродский, если бы не имел за собой шумной политической истории, вряд ли бы стал нобелевским лауреатом — в русской поэзии есть не менее яркие таланты.

Что же касается Быкова, то он, безусловно, эту премию заслуживает. Но политической поддержки со стороны родной страны никогда не было, а это всегда являлось весомым фактором. Ведь общеизвестно, что выдвижение Михаила Шолохова сопровождалось в свое время в СССР шумной рекламной кампанией, и во многом благодаря этому он и стал лауреатом. Хотя “Тихий Дон”, конечно, эпохальное произведение.

Большое значение имеют еще и переводы — понятно, в оригинале члены комитета не всех читают. Правда, надо отдать должное, Быков издан на многих языках мира, и поэтому он несколько раз попадал на последний этап конкурса.

— Его неоднократно номинировали?

— Есть правило: если кандидатура человека не снимается, то он остается в списках. Впрочем, Василий Владимирович факт выдвижения в “нобелянты” принимал спокойно и даже иронично. Могу сказать, и Рыгор Бородулин по уровню таланта ничуть не уступает тем поэтам, которые получали премию. Но Бородулина мир очень слабо знает.

— Почему?

— Его невозможно достойно перевести на другие языки. Кстати, как и Пушкина. Иностранцы, разумеется, в курсе, что Пушкин — великий поэт, но осознать это в полной мере не могут, поскольку в переводах он выглядит слабее оригинала. К тому же во многих странах его переводят свободным стихом — без рифмы и строгого ритма, а как после этого можно адекватно оценить музыку поэзии?

Если говорить о западном восприятии белорусских авторов, то там чаще всего слышали о Коласе, Купале, реже — о Богдановиче, но читали именно Быкова. В связи с этим абсолютно непонятна позиция нашей страны, которая так и не собралась увековечить его талант достойным образом. Да не очень жалует она и его живых собратьев.

Наоборот, создается впечатление, что чем талантливее человек, тем больше его ненавидит власть. Нужны те, кто может петь дифирамбы. Хотя история давно уже показала, что на каком-то этапе можно задурить мозги поколению, но со временем все обязательно станет на свои места.

Возьмите Михаила Булгакова. Я обожаю не только его “Мастера и Маргариту”, но и “Белую гвардию” и особенно “Собачье сердце”. Люби не люби, а это выдающиеся произведения, о чем скажет любой мало-мальски разбирающийся в литературе человек. Сегодня же у нас на щит поднимают тех, кого, мягко говоря, можно отнести к заметным явлениям белорусской литературы разве что с иронией. Хотя, наверное, именно эти писатели и олицетворяют лицо нынешней идеологии...

Если говорить откровенно, то Быкова, исключая первый период его творчества, связанный с “Альпийской балладой” и “Третьей ракетой”, тоже не любили. Но при этом даже тупые советские идеологи понимали, что перед ними большой талант. Скрипя зубами, они давали ему Ленинскую и Государственную премии, звание Героя Социалистического Труда.

— В советское время, наверное, тяжелее было высказывать то, что думаешь? Это, видно, внутри где-то очень мучило...

— Ну как вам сказать... Само собой подразумевалось, что есть какие-то четко осязаемые границы, огороженные красными флажками. Это сейчас мой внук может пойти в БРСМ, “Молодой фронт” или вообще никуда не пойти, а раньше никакой альтернативы комсомолу не существовало. Если хочешь продвигаться в жизни и карьере, то миновать его, а впоследствии и КПСС, было невозможно.

Я как журналист знал, что есть вещи, которые делать нельзя — скажем, вести открытую антисоветскую пропаганду. Но мне ничего не мешало бороться за правду и справедливость — в рамках советского законодательства. Да, я, как и многие, критически относился к старцам, составлявшим Политбюро ЦК КПСС, но вместе с тем понимал, что в партии были и люди достойные.

— Кого из белорусских партийных деятелей вы уважали особенно?

— Назову трех человек: Кирилла Трофимовича Мазурова, Петра Мироновича Машерова и Тихона Яковлевича Киселева. Если бы сегодня у руля страны стоял любой из них, убежден, мы жили бы в совсем другом государстве — с иным экономическим и интеллектуальным потенциалом. Каждый из них прошел серьезную жизненную школу, в том числе и времен Великой Отечественной. Чтобы ни говорили, но война очень многое в людях проявляет и определяет.

Кирилл Трофимович доверял людям, с которыми партизанил, и поэтому многие из них оказались рядом, когда он стал первым секретарем ЦК Компартии Белоруссии. На этом посту тем более важно было чувствовать за собой крепкий тыл.

Мазуров рассказывал мне, как после приезда Хрущева, ратовавшего, как известно, за всемерную кукурузанизацию, он собирал руководителей Совмина и областей и они вместе принимали решение о том, что не будут выполнять установки Москвы. Засадить все кукурузой — означало погубить плодородные земли, ведь в наших условиях богатого урожая этой культуры мы собрать не могли. По сути, это был саботаж, но Мазуров знал, что его боевые товарищи и единомышленники не предадут ни его, ни республику, за которую проливали кровь.

Кирилл Трофимович хотел сделать из БССР серьезную индустриальную республику, что было не такой уж легкой задачей. К нам приезжало немало специалистов из разных уголков Союза — со своим менталитетом, привычками, небелорусским характером, и зачастую они чувствовали себя персонами гораздо более важными, чем те, кто здесь жил. Возникали конфликты, которые, может, и не всегда удавалось погасить. Тем не менее поставленная задача во многом была достигнута.

Если Машеров был в чем-то романтиком, а Киселев человеком с эдакой белорусской хитрецой, то Мазуров всегда считался жестким прагматиком и реалистом. Уже после отставки с поста первого заместителя Председателя Совета Министров СССР он сказал, что искренне жалеет, что на этом месте не помогал своей республике так, как мог бы это делать.

Понятно, что возможности добыть для Беларуси что-то дополнительное и полезное у него имелись, но он ими не пользовался — из скромности или из боязни, что могут упрекнуть в местнических интересах. Не знаю, возможно, это и недостаток нашего национального характера, но мне в данном поступке видится уровень морали, благородства и достоинства, которого теперь не хватает очень многим политикам.

Тихон Яковлевич Киселев был отличным менеджером — как сейчас сказали бы, он прекрасно знал о положении в промышленности и сельском хозяйстве, но при этом очень внимательно следил за культурой. Все-таки по образованию он — учитель белорусского языка и литературы. Человеком Киселев слыл ироничным и любящим юмор. Любил, когда подчиненные с ним не заискивали, а тоже умели пошутить. Помню, как строилось здание телецентра на улице Макаенка. Разумеется, процесс шел не так быстро, как хотелось бы, и во время очередного визита к Киселеву я об этом напомнил.

Тихон Яковлевич жестом предложил подойти к окну, откуда открывалась дивная панорама самого знаменитого минского долгостроя — гостиницы “Беларусь”. “Я каждый день наблюдаю этот позор в центре города, а ты мне про телецентр рассказываешь...” — и он дал понять, что разговор закончен. Но я не собирался отступать и выразил намерение за счет Гостелерадио прорубить окно в соседней стене — для еще одной панорамы. Киселев рассмеялся, оценив юмор, и тут же позвонил министру, отдал распоряжение ускорить темпы нашей стройки.

Он никогда не был бюрократом, а живым и всем понятным человеком, который мог вникнуть в любую ситуацию и принять единственно верное решение. И его смерть, конечно, тоже явилась большой трагедией для нашей республики, потому что он не смог сделать и десять процентов того, что планировал...

С Петром Мироновичем Машеровым мне довелось общаться довольно близко, и поэтому он особенно дорог. В 30-е его отца раскулачили и сослали в Сибирь, где он впоследствии и погиб. Когда началась война, то эшелон, в котором ехал на фронт молодой красноармеец Машеров, разбомбили фашисты, и раненый Петр попал в плен — в лагерь, находившийся недалеко от его родных Россонов. Тогда, в первые месяцы войны, немцы иногда отдавали пленных родственникам. Забрала сына домой и мама Петра Мироновича.

Когда сын подлечился, из старшеклассников и таких же молодых учителей, как и сам, создал группу. Опыта подпольной борьбы у них, само собой, не было, и их очень быстро вычислили. Ребят предупредили земляки, служившие в полиции, и те ночью ушли. Тогда фашисты арестовали маму Петра Мироновича и сказали, что отпустят ее, если сын явится на допрос. Мама передала Петру, чтобы он ни в коем случае не возвращался, потому что расстреляют обоих.

Машеров не вернулся, маму расстреляли. А Петр Миронович вскоре стал командиром партизанского отряда. И знаете почему? Он был самым храбрым, просто лез под пули и ходил на труднейшие задания. Жить не хотел, потому что считал себя виновным в гибели самого близкого человека...

Когда в Россонах решили сделать одну большую братскую могилу для сельчан, погибших в Великую Отечественную, Машеров работал уже первым секретарем ЦК КПБ, и районное начальство предложило перезахоронить его маму отдельно.

Машеров поначалу был категорически против, а потом сердце его дрогнуло и он попросил, чтобы ее могила была вместе со всеми, но все-таки обозначена.

Машеров был человеком тонкой духовной организации, хотя, безусловно, всецело принадлежал системе. Он был преданным коммунистом, может, даже фанатично преданным. Петр Миронович, безусловно, видел все недостатки советского социализма, но должность заставляла его действовать по правилам, которые устанавливал не он.

После одного из пленумов ЦК КПСС Машеров спросил меня: “Ну а что же ты не говоришь, как я выступил?”. Я ответил: “Петр Миронович, как всегда хорошо...” Но он, наверное, почувствовал неискренность в моих словах и продолжил: “Считаешь, я сильно хвалил Брежнева? Но, заметь, Алиев и Шеварднадзе делали это куда усерднее...” И покачал головой: “Думаешь, мне это приятно? Но если бы я так не выступил, то из Москвы первым секретарем уже не вернулся бы. А прислали бы такого деятеля, который за два года развалил бы то, что мы здесь столько лет создавали”.

— Однако он вам доверял. Такое не каждому скажешь...

— На это были свои основания. Расскажу одну историю. В 1966 году свет увидела повесть Быкова “Мертвым не больно”. Она вызвала неоднозначный, прямо скажем, резонанс — и в “Советской Белоруссии” появилась хамская редакционная статья о Быкове и его новом произведении. Я, тогда молодой литератор, работал в “ЛiМе” и вместе с такими же молодыми коллегами Анатолием Вертинским и Нилом Гилевичем решили собрать подписи писателей в защиту Быкова — под соответствующим письмом, адресованным в ЦК КПБ. Дело было довольно рискованным. Понятно: молодым бояться нечего, но как поведут себя аксакалы?

Пришли к Михасю Лынькову — он лежал дома больной, до сих пор помню его фразу: “Хлопцы, вы малайцы! Мы такога ў 1937 годзе не зрабiлi. Але ж будзе вам за гэта...” Кстати, после того как он подписался, его несколько лет за рубеж не выпускали. Причем, ставя подпись, он прекрасно знал, что без санкций не обойдется, и все равно сделал это.

Вообще, можно написать повесть о том, как вел себя каждый, перед тем как поставить подпись. Но что интересно — почти никто не отказался. Да, в подписантах не было Петруся Бровки, Максима Танка и Пимена Панченко, но мы сразу приняли решение, что их, занимавших тогда должности председателя Союза писателей и главных редакторов журналов “Полымя” и “Маладосць”, не будем подвергать риску снятия с работы. Хотя, я уверен, Танк и Панченко подписались бы. За Бровку так определенно не скажу, однако не исключаю, что и он мог бы в порыве смелости присоединиться.

Правда, наша активная деятельность быстро была обнаружена компетентными органами. И все же нам удалось передать письмо по назначению. Разумеется, в Союзе писателей потом было партийное собрание, на котором меня, как организатора этой акции, должны были “судить” и исключить из рядов КПСС — за нарушение партийной дисциплины. Но ничего из этой затеи не получилось: писатели, даже те, с которыми я находился, прямо скажем, не в самых приятельских отношениях, дружно вступились за меня.

А как раз в этот период Иван Новиков, работавший тогда в “Правде”, предложил написать пару статей. “Правдистам” они понравились, и я получил приглашение стать штатным работником. Приехал в Москву за назначением, а главный редактор Михаил Зимянин показывает письмо на имя Брежнева за подписью второго секретаря ЦК КПБ. А в нем говорится, что Буравкин — оголтелый националист и антисоветчик, и Машеров допускает грубую политическую ошибку, поддерживая такую кандидатуру.

Зимянин по согласованию с помощником Брежнева звонит Машерову, рассказывает о ситуации и спрашивает, может ли он поручиться за своего белорусского собкора. Тот отвечает: “Да!” Письмо было выброшено в урну. Подозреваю, Машерову понравилось мое активное участие в “деле Быкова”, коего он, как человек умный и интеллигентный, считал большим писателем. Машеров вообще был смелым. Он ведь звезду Героя получил в разгар войны — за личное мужество. А было это, как рассказывали потом партизаны-ветераны, так. Пошла группа разведчиков на задание. И на полоцкой дороге подорвали они машину, в которой ехал генерал с секретными документами. Генерала с портфелем посадили в самолет — и в Москву. Документы оказались чрезвычайно важными, всю группу представили к государственным наградам, а Машерова — к званию Героя Советского Союза. Мне потом Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко (в годы войны первый секретарь ЦК КПБ и начальник штаба партизанского движения) рассказывал, как Сталин рассматривал это представление.

Берия докладывает: “Этот Машеров — сын врага народа. Как мы можем давать ему такое высокое звание?” Сталин согласился, и документы положили под сукно.

По истечении какого-то времени на Машерова вновь приходит представление уже как на первого секретаря Вилейского подпольного обкома комсомола — за умелую организацию партизанской борьбы с оккупантами. Берия снова на дыбы, но на сей раз Сталин возразил: “Если это уже второе представление, то человек явно достойный. А то, что его отец был врагом народа, мы забудем. Сын ведь воюет за Советскую власть. Но только звание мы ему дадим не как первому секретарю, а за его личный боевой подвиг”.

— А кого бы вы сегодня назвали героем нации — скажем, среди спортсменов?

— Среди тех, за выступлениями которых слежу, мне очень симпатичны две девушки: теннисистка Виктория Азаренко и биатлонистка Даша Домрачева. Не хочу обижать других, но сейчас именно они определяют спортивное лицо страны в мире — ведь сколько у всех нас было восторга, когда Вика победила в открытом чемпионате Австралии. К тому же, мне кажется, и как личности девчата интересны. У Даши случаются всякого рода неожиданности, которые она переживает гораздо больше, чем любой из болельщиков, укоряющих ее за стрельбу по чужой мишени. Но она так спокойно их внешне переносит, что поневоле внушает уважение и восхищение. Виктория очень импульсивная, эмоциональная (я сам такой, потому и люблю людей с подобным характером), но она имеет четко выраженную цель и для достижения ее уже научилась — опять вспоминаем недавний триумф — собирать себя в кулак.

Из звезд минувших лет уважаю Володю Парфеновича, Лену Белову, Сашу Медведя — это уникальные спортсмены. Но герои ли они в нашем привычном понимании? Это сложная тема, потому что герой в моем представлении — человек, который всегда безупречен. Его боготворят люди, потому что он может сделать то, что неподвластно другим: совершить подвиг, сказать правдивые слова в лицо высокопоставленному чиновнику, рискуя за то поплатиться. Герой обязан чем-то жертвовать ради других...

К сожалению, я никогда не был внутри спорта, но мне хочется верить, что спортивные герои — это люди удивительные. Виталий Щербо мне также очень нравился. Интересный парень с потрясающей тягой к победе.

— Даешь Домрачеву или Щербо в министры спорта! Последним спортсменом, которому удалось стать хотя бы замминистра, был Герман Бокун — около полусотни лет назад... Так и остался лучшим профессионалом среди всех последователей...

— Это сомнению не подлежит. Но кто даст гарантию, что у Виталия Щербо оказались бы точно такие же организаторские способности, как у Бокуна? Я знаю много примеров, когда прекрасные поэты и писатели были очень посредственными руководителями творческих организаций. И это становилось бедой для всех...

— Впрочем, отдавая должное поэтам, ваш брат оказывался куда более амбициознее спортивных коллег. Тишка Гартный, например, стал первым главой рабоче-крестьянского правительства Советской Белоруссии.

— Тишка Гартный, он же Дмитрий Жилунович, сначала был революционером и только потом поэтом. Он боролся за интересы народа и являлся, по свидетельству современников, активным и живым человеком, которому нравилась идея белорусской государственности. Он играл заметные роли, ничего странного в том, что именно ему доверили возглавить первое белорусское правительство.

Потом его талант поэта и сына белорусской земли вошел в противоречие с суровой реальностью разверсток 20-30-х годов, и все закончилось для Гартного трагически — сумасшедшим домом. Причина его смерти не ясна до сих пор — кто-то считает, что он покончил жизнь самоубийством, кто-то — что ему помогли...

Посмотрите, что произошло с Василем Быковым. Он ведь никогда не был политиком. Скажу больше: он всегда сторонился политики, жил исключительно литературой и той правдой, которую она должна отражать. Но когда пришла пора возрождения Беларуси, писатель стал заметным общественным деятелем. На несколько лет он оставил прозу и перешел в публицистику, абсолютно однозначно выражая свою политическую позицию. Почему с ним произошла такая метаморфоза? Просто как настоящий писатель он не мог стоять в стороне, когда решалась судьба его страны.

Отмечу еще одну беду белорусского народа: у нас всегда было маловато ярких политических фигур, таких как Сапега, Калиновский, Червяков, Машеров. Чем это можно объяснить? Я не знаю. Наверное, такая особенность нашей истории или менталитета. Потому нас в истории не пускали высоко и далеко, мы все время были при ком-то. А если кто-то и появлялся, уже в советское время, его сразу же забирали в Москву, где белорусы крайне редко пробивались на большие высоты — разве что Андрей Громыко да Кирилл Мазуров. Может, характера не хватало, может, мы просто не очень радикально устроены, ведь не секрет, что во времена революций в цене именно авантюристы.

— Как оцените поступок Некляева, решительно шагнувшего в политику несколько лет тому назад? Тоже не смог остаться в стороне?

— Он мой друг, и я отнесся к этому неоднозначно. Некляев — большой поэт, и то, что он писал в последнее время (особенно поэмы), было настоящим явлением в белорусской литературе. Володя очень интересно начал работать и в прозе. Как его коллега я хотел бы, чтобы он как можно больше времени отдавал творчеству.

Однако Володя выбрал политику, и я не могу его за это осуждать. Если бы он видел, что есть фигуры и деятели, которые в силах изменить ситуацию, он бы в политику не пошел. Но история учит, что подобные поступки безнаказанными не остаются. Быков последние годы жизни провел в изгнании, и у Некляева политический период жизни получился очень жестоким. Каждый человек имеет право выбора. И я всегда буду его уважать.

— У Некляева перед глазами, уверен, стоит пример Чехии, которая на заре суверенитета избрала своим президентом драматурга Вацлава Гавела...

— Там народ другой. И то, что Гавел был писателем, было для него, как президента, большим плюсом. То, что он интеллигент — еще один большой плюс, как и то, что он не мыслил себя вне чешского языка. А у нас разве ценят такие вещи? Конечно, пройдет время и на нынешние события мы посмотрим под другим углом, но сегодня мне обидно, что те жертвы, которые приносят такие талантливые личности, как Быков и Некляев, не то что не ценятся, а иногда даже и не замечаются. Не говорю о чиновниках. Это подневольный люд, как правило, без своего мнения, я имею в виду общество. Мы еще не развились до того цивилизованного состояния, которым живет мир.

— А с другой стороны, настоящий герой не думает о том, как отметит его общество.

— Да, он просто делает то, в чем искренне убежден.

— Вот поэтому в голливудском кино главный герой — это парень двухметрового роста, который может любому зарядить в табло и пройти сквозь стену.

— Ни Стивен Сигал, ни Сильвестр Сталлоне, ни Арнольд Шварценеггер для меня духовными героями не являются.

— А простому люду, чьи мозги не забиты ни Сотниковыми, ни Турбиными, нравится. С удовольствием следят за приключениями боевых ребят, а Терминатор даже сделал завидную политическую карьеру.

— Все это хорошо сделано с точки зрения ремесла и знания инстинктов толпы, для которой зачастую прав тот, кто просто сильнее.

— Может, нашему народу и нужен именно такой герой.

— На этом этапе — скорее всего.

— Ну так он у нас уже есть!

— (Смеется.)

— Как считаете, что для нашей страны важнее: иметь своего нобелевского лауреата или войти в десятку сильнейших спортивных держав мира на какой-нибудь из Олимпиад.

— Я не противопоставлял бы эти достижения. Важно и то, и другое, но для истории нашего народа, как мне кажется, важнее нобелевский лауреат. Кто-то из чиновников высокого ранга сказал, что спорт — это национальная идея, которая обеспечивает независимость страны. Мне это странно слышать, потому что развитый в стране спорт говорит о хорошем состоянии нации и, наверное, даже помогает продвигать национальную идею, но то, что это как-то обеспечивает независимость или какой-то большой духовный авторитет, утверждать не буду. Сомневаюсь я. Очень.

Дело в том, что все физическое со временем проходит. Когда-то в высоту прыгали на 1,50 метра, потом на 2, и это казалось невероятным, но скоро кто-то возьмет и 2,50. Все достигнутые результаты у следующих поколений вызывают ироническую улыбку. Вчерашние герои понемногу уходят в прошлое — я никак не хочу уязвлять их самолюбие, но в литературе, наверное, потому что нет этого соревновательного начала, произведения живут вечно. Рукописи не горят, а вот рекорды периодически падают.

Нам не нужен второй Пушкин — хватает и первого. Вот кое-кто говорит: “Напишите мне второй роман “Война и мир”. А зачем? Он уже есть. Кто лучше: Пушкин или Лермонтов? Толстой или Достоевский? Чехов или Гоголь? Купала или Колос? Быков или Короткевич? Никому же не приходит в голову ставить вопрос именно так. Да это и не нужно. Счастье в том, что они все есть.

Не страшно, если мы на каком-нибудь первенстве не займем места на пьедестале. Вот выиграли случайно у шведов, когда Володя Копать попал шайбой в голову вратарю Сало. Да, это была большая радость для белорусов, но потом прошло время и начали проигрывать более слабым соперникам — например, сборной Словении, где, возможно, и снег не всегда зимой выпадает. А в настоящем искусстве ничего никуда не уходит.

— У Некляева есть шансы получить Нобелевскую премию?

— По уровню творчества и литературному весу — несомненно, а вот как сложатся другие критерии...

— Так мне кажется, наоборот, у него хороший расклад со всей его грустной историей на президентских выборах.

— Я очень хотел бы дожить до того времени, когда у нас появится лауреат в области литературы.

— А я мечтаю дожить до того времени, когда мы будем знать раскладку внутри Нобелевского комитета, понимая природу действия тех рычагов, которые приводят эту машину в действие.

— Пока мы этого не знаем, скажу вам точно. Но, с другой стороны, и у литовцев, и у украинцев тоже ведь нет нобелевских лауреатов.

— Проблема серьезная. Наверное, надо, чтобы президент поставил задачу.

— Нет. Ему просто надо сесть и написать...