Беседка
Юнна Чупринина, фото Александра Иванишина, «Итоги»

Евгений Евтушенко: «Некоторые люди не хотят знать собственную историю и продолжают требовать крепкой руки»

Хотите или нет, но Евгений Евтушенко — самый известный в мире из ныне живущих русских поэтов. Возможно, он и на родине самый известный. В свой нынешний приезд в Москву — большую часть года Евтушенко продолжает преподавать в Америке — он успел презентовать сборник стихотворений, поработать над трехтомной антологией русской поэзии и объяснить "Итогам", что поэт в России до сих пор больше, чем поэт.

— Евгений Александрович, вы, говорят, написали новогоднее поздравление президенту. Письмо счастья?

— Скорее несчастья. Я всегда чувствую себя несчастливым, когда наши отношения с другими народами бывшего СССР, с которыми мы вместе сражались против фашизма и с которыми страдали при арестах невинных людей при сталинском терроре, вдруг начинают ухудшаться. И доходят до опасной напряженности, разрушающей наши, в данном случае, вековые связи. Я полностью согласен с известной фразой: нужно не иметь сердца, чтобы не переживать о разрушении СССР, но нужно не иметь разума, чтобы восстановить его любой ценой. Я сибиряк. Весной прошлого года президент откликнулся на мое письмо (в том числе) о перенесении опасной для Байкала индустриальной трассы на несколько десятков километров. А сегодня я считал своим долгом обратить внимание на ухудшение российско-грузинских отношений: ведь так мы можем оказаться непростительно виноватыми перед памятью и Пушкина, и Грибоедова, и Маяковского. Я верю, что нет таких вопросов, когда, отбросив узконациональные амбиции, мы не сможем по-человечески, по-братски договориться. И с абхазцами в том числе. Вообще самые сложные вопросы нужно решать не политически, а по-человечески. Поэтому я обратился к президенту со стихотворением "Боржоми", начинающимся: "Неужели "Нельзя!" нам отменит все бывшие "льзя"..." Не знаю, может, это не такие сильные стихи, но они искренние и нужные.

— Путину?

— Всем нам. В том числе и ему. Сегодня я замечаю на своих вечерах все больше и больше молодых лиц. Это радует. Меня не читают и не любят люди двух категорий — бюрократы и снобы. И тех и других роднит равнодушие к окружающим. Оттого я их так раздражаю.

Вознесенский, Рождественский, Белла... Илья Эренбург когда-то сказал о нас очень точно: они похожи на путников, которые шли разными дорогами, но разбойники, напавшие на них на перекрестке, привязали всех к одному дереву. Наши разбойники были идеологическими и связали нас своими нападками. Помню, как нападали на меня в 56-м в Ленинграде якобы рабочие с "мозолистыми руками": смотрите, какая у него красная кофта! И это в стране красного знамени!

— Да уж, вы всегда были таким... блестящим.

— Мне смешно, когда мой старый товарищ Вася Аксенов, которому я посвятил два стихотворения, нет-нет да и вспоминает в интервью о "попугайских" пиджаках Евтушенко. Мое детство прошло в тусклых красках станции Зима, среди черных ватников, серых шинелей, серых рубашек (смерть прачкам). Всю жизнь я пытаюсь дополучить то, чего был лишен в детстве, стараюсь компенсировать его нерадужность. Я вообще человек радостный. Жизнь люблю — она того стоит. Мы вместе с Васей услышали по радио о вступлении танков в Прагу. Но Вася ушел спать, уверенный, что любые протесты бессмысленны. А я придерживался английской поговорки: настоящий джентльмен должен бороться даже за безнадежное дело. Я оказался единственным членом Союза писателей — не считая, конечно, диссидентов, — кто протестовал против пражских событий. Многих это привело в раздражение: да как он посмел решиться? Люди начали придумывать небылицы. Говорили, я сделал это, чтобы казаться смелым. Впрочем, думаю, что совершить хороший поступок даже из этих побуждений — лучший вид себялюбия. Но чего только про меня не рассказывали! Даже тогда, когда я, совсем молодым, выступил против Николая Грибачева.

— В чем выступали?

— В украинской рубашке — сам вышивал. Я тогда так много читал, что голова заболела, и врачи отлучили меня от книг на полгода. Вот я и вышивал: крестиком, гладью. На пяльцах. А Николай Грибачев был человеком страшным, его боялись даже Сурков с Симоновым. Совсем не даровитый, он призывал писателей быть "верными автоматчиками партии". А я доказал, что этот громила страдает клептоманией и неосознанно стащил знаменитую пастернаковскую строчку: "Кавказ был весь как на ладони и весь как смятая постель". Все так обалдели, что напридумывали, якобы мои стихи нравились Сталину и однажды ночью Фадеев даже возил меня к нему на дачу. И что я — первый человек, кто пробивал железный занавес, обдираясь о его края худеньким своим телом, — то ли полковник, то ли генерал КГБ. Я многих защищал, даже тех, кто сегодня поливает меня грязью. И Бродского, между прочим, вернули из ссылки по моему письму. Но он никогда об этом не вспоминал.

— А над знаменитым анекдотом о Бродском: если Евтушенко против колхозов, то он — за, вы смеялись?

— Ну, это же Довлатов написал, это юмор. Хотя вполне реалистичный. Когда я прочел довлатовский анекдот, я еще не знал, что Бродский направо и налево рассказывает, будто я пытался выпихнуть его в эмиграцию... Но не стоит тратить время на память о зле. Бродский — хороший поэт, у него есть свой почерк. Однажды при двадцати американских свидетелях он попросил у меня прощения. Правда, потом продолжил повторять эти слухи.

— Неужели завидовал?

— Думаю, подсознательно ему хотелось быть читаемым всеми поголовно. Зря. Вон Пастернак тоже не был запрограммирован на широкую аудиторию и нисколько не расстраивался.

А я ведь даже начинал с того, что пел на перронах. И в 41-м на рынке спекулянты сломали мне два ребра. Потом эти же ребра мне снова ломали в США озверелые украинские националисты. Я рассказал о старом переломе американскому врачу, он заметил: так это же кино! Так родилась идея фильма "Детский сад". Война была нашим детским садом. Именно она дала мне драгоценное чувство своего народа.

— Не обидно, что так многие вас не любят?

— Кто? Вы что, упрекаете меня в паранойе? Я же говорю о народе. И потом, о каких обидах может идти речь, когда я своими ушами слышал, как затаптывали Сахарова? А ведь он, без сомнения, один из искреннейших людей нашего времени. Я всегда считал, что поэт должен быть "стыдохранителем". И помог нашей стране — тем, что напечатал "Бабий Яр", "Наследников Сталина" и другие стихи. Но некоторые люди не хотят знать собственную историю и продолжают требовать крепкой руки. И это сегодня, когда столько документов напечатано. Достаточно прочесть крошечную брошюрку Ерофеева (не Виктора, конечно, его я как раз читать не рекомендую). В этой книжечке собраны ленинские цитаты. И комментариев не требуется. Но люди растерялись, хотя в большинстве своем народ у нас хороший.

Но мои стихи переведены на 72 языка, я побывал в 94 странах. И нигде не чувствовал себя туристом. Всюду выступал и печатал статьи, которые царапали местных жителей. Сегодня меня часто спрашивают: как вы можете жить в Америке при Буше? Но разве я преподаю Бушу? У меня отличные студенты, и они всегда будут друзьями моего народа, потому что любят Пушкина, Ахматову или Маяковского, который вошел бы в бессмертие даже с одним "Облаком в штанах". А то, что он много чего другого написал... Лично мне даже у Пушкина не все стихи нравятся. А Блок? "Так вонзай же, мой ангел вчерашний, / В сердце — острый французский каблук!" — это же просто смешно! Но все равно его люблю. У меня тоже много недостатков.

— За что стыдно "стыдохранителю" Евтушенко?

— Есть такая поэтесса — Римма Казакова. Талантливая. Недавно она вдруг заявила: "Я — полукровка, чем горжусь. А Евгений Александрович в стихотворении "Бабий Яр" свое еврейское происхождение стыдливо скрывает". Я прочел об этом с интересом. (Смеется.) Понятия не имел, что во мне течет еще и еврейская кровь. Но разве это что-то меняет? Неужели писать на еврейскую тему может только еврей? Да, про стыд. Я был мальчиком своего, сталинского времени. И сообщения о том, что врачи-убийцы пытались отравить товарища Сталина, меня потрясли. Настолько, что я написал строчки: "Пусть Горький другими был убит, убили, мне кажется, эти же". И принес эти стихи в дом, который был моей совестью. Его хозяйка — ее, еврейку, к тому времени уже успели уволить из аптеки — чуть ли не на колени встала: "Женечка, это все неправда, спрячьте свои стихи, никогда потом не отмоетесь". А ее муж заметил: "Когда-нибудь вы поймете, что газета "Правда" и правда — совсем разные вещи". Одна эта фраза тянула лет на пять лагерей. Я послушался, но чувство стыда за те стихи не умирало. Возможно, оттого я и написал "Бабий Яр". Время от времени человек должен исповедоваться, хотя штука эта тяжелая. Столько плохого о себе наговорил, в том числе о качестве собственных стихов. Иногда действительно думаю, что 70 процентов — полная мура, хотя искренняя. Впрочем, мои тридцать процентов — это солидный том, так что это не так уже скромно.

— И все почти — на злобу дня. В хорошем смысле слова.

— Мой новый сборник составила моя жена. От политики она далеко, но и "Бабий Яр", и "Идут белые снеги", и "Коррида", и "Голубь в Сантьяго", которого я считаю лучшей своей вещью, в книжку вошли. Почему? Она утверждает, что все эти стихи — о любви. А еще в нем напечатано стихотворение "Ярмарка в Симбирске". Когда вся поэма "Казанский университет" только вышла, судачили: вот, Евтушенко не упустил момента, чтобы отметиться в год столетия Ленина своим славословием. Но так могли говорить только поэму не читавшие. Я встретил в Переделкине Каверина на лыжах, он сказал: "Я прочел ваше "Казанский университет". У нас разве революция произошла, как это могли напечатать?" Поэма написана бескомпромиссно, она о том, сколько интеллигентов положили свои головы в стремлении сделать жизнь лучше. Человек не может примириться со злом, он должен пытаться изменить мир. А тот, кто не интересуется политикой, по большому счету не интересуется людьми. Если вы не занимаетесь политикой, она займется вами. Между тем и некоторые американские, скажем, писатели — те самые, кто потрясающе показал себя во время вьетнамской войны, — в дни бомбардировок Белграда отмалчивались. А Сьюзен Зонтаг вообще потребовала, чтобы в Югославию чуть ли не пехота была высажена. Я написал тогда статью в "Нью-Йорк таймс", так меня редактировали неделю! Но я, наученный горьким опытом общения с советской цензурой, знаю, как сказать одно и то же разными словами. После выхода статьи многие американцы жали мне руку: спасибо, вы защитили свою профессию.

— Вашим согражданам-коллегам это удается?

— Не вполне. Впрочем, у них и возможность такая появляется нечасто. Но знаете, мне очень нравятся наши женщины-писатели. Скажем, Людмила Улицкая — и писательница достойная, и по интервью видно, что молодец. Белле Ахмадулиной тоже несвойственна публицистика, но это ее худенькая ручка подписала множество писем в защиту попавших в беду. Таким же был Константин Паустовский, акварелист в прозе, но лев на трибуне. Еще я считаю, что огромный талант у уралочки Ольги Славниковой, написавшей три замечательных романа. В какой-то степени ее "Стрекоза, увеличенная до размеров собаки" произвела на меня не меньшее впечатление, чем когда-то Солженицын, только ее ГУЛАГ — ГУЛАГ личной жизни. А об Инне Кабыш вы слышали?

— Нет, признаться.

— "Кто варит варенье в России, тот знает, что выхода нет". Гениальные стихи. Обязательно включу их в свою антологию русской поэзии, которая должна выйти уже в конце этого года. Три громадных тома, и стихи в две колонки. Когда-то я написал строчки: "Поэзию рождает ожиданье поэзии народом и страной". Сегодня народ испытывает жажду поэзии, я в этом уверен. Но чтобы деревья плодоносили, их необходимо культивировать. Я выступаю по-русски, по-английски, по-испански, по-итальянски, и от меня идет волна любви. А это заразительно. Позор, что в стране, где так уважают слово "поэт", нет ни одной организации, которая занималась бы устройством встреч с писателями. А ведь еще совсем недавно поэты выступали даже перед киносеансами, на фабриках и в университетах, в красных уголках и медвежьих углах. Кроме всего прочего, у нас были отличные чтецы. Именно они открывали подчас новые имена, как случилось это, скажем, с Яшей Смоленским, который прославил Самойлова. И хотя я еще в 49-м году начал выступать сам, широкую публику познакомил со мной знаменитый Всеволод Аксенов. Он прочел на бис мое стихотворение "Окно выходит в белые деревья". А сегодня на поверхности держится один Клейнер.

— Может, поэзия и эстрада просто разошлись? Дело-то живое.

— Почему тогда в Америке действует около пятидесяти лекционных бюро? При том, что научились американцы именно у нас. А сегодня мы почти не общаемся с крупнейшими иностранными писателями, что регулярно происходило даже во время холодной войны. Вот наступивший 2007-й объявлен годом русского языка. Обернется он чем-то серьезным или окажется очередной показухой? Вернется ли в Москву мировая интеллигенция? Ей тоже одиноко, даю вам слово. А к нам приезжают герои масскульта, навроде Паоло Коэльо.

— А в мире остались настоящие писатели?

— Но живет же на свете человек по имени Габриель Гарсиа Маркес. А что касается поэзии, то в ней я выше всего ставлю эмоцию. Поэтому для меня, скажем "Товарищ, верь" и "Я вас любил" — стихотворения очень близкие. Поэты, способные на настоящую эмоцию, сегодня действительно в дефиците. Как говорит восточная пословица, из тысячи кошек нельзя сделать одного льва.

Оцените статью

1 2 3 4 5

Средний балл 0(0)