«Догмэн»

В прокат выходит «Догмэн», фильм одного из лидеров нового итальянского кино Маттео Гарроне, получивший в Канне сразу два актерских приза: за лучшую мужскую и лучшую собачью роли.

После провала англоязычных костюмных «Страшных сказок» Гарроне возвращается на привычную территорию камерной криминальной драмы, с которой он начинал десять лет назад, получив за дебютную «Гоморру» каннский гран-при

«Догмэн» — не только и не столько название захолустной собачьей парикмахерской, сколько биосоциальный вид, к которому Маттео Гарроне относит ее хозяина и единственного работника Марчелло (Марчелло Фонте).

Ничего уничижительного в этом нет. Тем более нет никакого социального расизма. Гарроне — едва ли не ярчайший представитель итальянской культурной традиции, с поправкой на общее «безрыбье», которое поразило национальное кино после его золотого века, растянувшегося на беспрецедентные 40 лет. Сформирована же эта традиция литературным веризмом конца XIX века и кинематографическим неореализмом: мощнее прививки от склонности судить человека за слабость и ничтожество не придумаешь.

За это надо сказать отдельное спасибо Муссолини: он столь радикально скомпрометировал идею сверхчеловечности, что в любом бытовом тиране итальянцы видят маленького дуче.

Ну а антипод маленького дуче — «маленький человек», традиционный киногерой Италии, гениально воплощенный Альберто Сорди: эстафету перенял замечательный Фонте.

Другое дело, что бунт маленького человека, скорее всего, примет уродливую, изуверскую форму, как в «Догмэне». Но изуверство выстрадано долготерпением, а с собаками жить — по-собачьи выть, не так ли?

Догмэн — не «человек-собака», не «человек, ведущий себя по-собачьи» или «обреченный на собачью жизнь», а все вместе. Не то чтобы Марчелло предпочитает человеческому обществу собачье: отец-одиночка боготворит свою маленькую дочку и все деньги, заработанные праведно или неправедно, тратит на поездки с ней на Мальдивы или Красное море.

Но сцены их глубоководных погружений настолько контрастируют с повседневностью, на которую Марчелло обречен, что кажутся грезами, если не галлюцинациями героя. Невольно задашься вопросом: а была ли девочка?

В пресловутой повседневности Марчелло да, предпочел бы проводить время исключительно в обществе собак. Только с ними — от бойцовских страшилищ до командоров, этих огромных плетеных игрушек, — он говорит на одном языке.

Только ради спасения совершенно посторонней чихуахуа, которую он и в глаза-то не видел, способен на не такой уж и маленький подвиг.

За пределами затрапезного «нигде», где парикмахер обречен жить, возможно, обитают добрые и веселые люди. Но для Марчелло человеческий род воплощен в боксерской туше Симончино (Эдоардо Пеше).

Прочие обыватели честят его «бешеными псом». У Марчелло язык не повернется оскорбить собак таким сравнением. Симончино — тот самый дуче местного разлива: вор, начисто лишенный воровской изобретательности, громила, молотящий пудовыми кулаками правых и виноватых, но неизвестным науке образом застрахованный от любых неприятностей, кроме смерти.

В отношениях с Симончино двойственность Марчелло проявляется сполна. С одной стороны, Симончино относится к нему как к своей собачонке. Нет никакой разницы, как звучит команда: «Голос!» или «Гони кокаин!», «Лежать!» или «Вези куда скажут!».

Но, с другой стороны, жизнь с собаками превратила Марчелло в дрессировщика: в час расплаты он укротит изверга добрым словом и, прежде чем буквально превратить в собаку, заставит вилять хвостом.

Марчелло — постскриптум к галерее маленьких людей, угодивших в капканы оргпреступности, из прославившей Гарроне «Гоморры» (2008). Режиссер продолжает благородное дело деромантизации криминального мира — не ордена пусть черных, но рыцарей, а человеческой помойки.

Не совсем понятно, как сочетаются его творчество и личная жизнь. Работая над «Гоморрой», он не только познакомился с королями каморры, напомнивших ему своим «аристократизмом» героев Висконти, но и женился на одной из мафиозных принцесс. Говорят, тесть «Гоморру» не одобрил.

Симончино вроде бы к оргпреступности отношения не имеет — шатун, одиночка. Но «Догмэн» куда радикальнее «Гоморры».

К отребью Симончино вопросов нет: собаке — собачья смерть. Настоящий ужас кроется не в нем и не в его изумительной мамаше. Старушку не смущает, что Марчелло приволок домой продырявленного сына: штопка «огнестрелов» — дело привычное, но вот найденный в кармане окровавленной рубашки пакет с кокаином провоцирует взрыв нешуточного гнева: не смей, сынок, прикасаться к этой гадости!

Гораздо страшнее мирные обыватели: все эти лавочники, рестораторы, хозяин ломбарда, содержатель едва ли не единственного ночного клуба. Знакомые с колыбели, давно уже не соседи, а члены огромной семьи.

Когда они располагаются в полдень за столиками ресторанчиков на центральной площади, хоровой разговор о пустяках звучит как гимн непритязательному и неотразимому провинциальному быту. Но вслушайтесь, о чем они ведут речь между антипасти, пастой и дижестивом. Не судачат о любовниках дочери булочника, не сравнивают ушедшего на покой и новоиспеченного настоятелей церкви.

Обсуждают, знаете ли, заказное убийство, на которое давно пора скинуться всем честным людям. Неважно, что речь об убийстве беспредельщика, важна обыденность интонации. С таким народом хочешь не хочешь, а станешь догмэном.