Дэвид Боуи: «Музыка белых сегодня в серьезном упадке»

Артист, изменивший наше представление о границах музыки и сексуальности, экспериментатор и великий хамелеон рок-н-ролла, последнее время предпочитает молчать.

За одного из самых влиятельных певцов наших дней, которому на днях исполнилось 67, говорят архивы Interview, те, с кем он работал и кого вдохновил.

Забросив психоделический фолк, в 1970-е Дэвид Боуи становится предвестником глэм-рока, выйдя на сцену в знаменитых образах Зигги Стардаста и Изможденного Белого Герцога.

INTERVIEW: Ты рос в Брикстоне, недалеко от тюрьмы Ее Величества. Так?

БОУИ: Да, в полукилометре.

INTERVIEW: Красивый вид из окна?

БОУИ: Ну да, и у них на меня тоже.

INTERVIEW: Что для тебя лично означает слово «тюрьма»?

БОУИ: Мне кажется, что я пробыл в заточении последние 24 года. А переезд в Америку открыл мне дверь на свободу.

INTERVIEW: А от собственных песен у тебя не бывает ощущения, что они и есть твоя личная тюрьма?

БОУИ: Нет. По крайней мере, не было случая, когда бы я почувствовал, что они заманивают меня в ловушку. Бывает, что я их теряю. Будто они со мной разводятся. Как только напишу какую-нибудь песню, она стремится от меня убежать. Создал что-то — и все, больше эта вещь не имеет к тебе никакого отношения.

INTERVIEW: Ты пишешь, чтобы обрести индивидуальность?

БОУИ: Скорее, чтобы понять ее. Вряд ли чтобы потерять или обрести.

INTERVIEW: Можешь рассказать немного о себе?

БОУИ: Конечно. Я родился в Лондоне в 1947 году, после войны. Ходил в школу в Брикстоне, потом перебрался в Йоркшир, что на севере Англии. Жил там на ферме. Так что я неплохо изучил и ужасные трущобы Брикстона с кучей темнокожего населения, и деревенскую жизнь во всей ее простоте. Я был ребенком, так что оба этих опыта повлияли на меня, более того — придали моему отношению к жизни некоторую шизоидность.

Думаю, тот факт, что я повидал столько всего, поначалу сбивал меня с толку, я не мог справиться с кучей насущных проблем. Теперь же, после приезда в США, многие из них стали для меня куда нагляднее. Собственно, буквально только что я позвонил своей жене и сказал, что хочу обосноваться здесь на год или два. За последние три дня мне открылось так много нового. Тут куча офигительных людей. Их взгляды настолько всеобъемлющи, так сильно заострены — и все, что происходит в этой стране, в конечном итоге прекрасно поддается анализу.

А вот Великобритания сейчас погружена в летаргический сон — она донельзя апатична, ничегошеньки там не происходит. Переезд в такую страну, как Штаты, очень бодрит. Здесь музыка — это средство тотальной коммуникации. А у нас музыка — это так, чтобы послушать.

INTERVIEW: То есть в Америке люди считают музыку образом жизни, в то время как в Соединенном Королевстве ее воспринимают как данность?

БОУИ: Совершенно верно. Если песенка мила, она всегда хорошо продается. А здесь...

INTERVIEW: Это почти религия.

БОУИ: Нет, я бы так не сказал. Просто самое честное средство передачи информации из всех, что у вас есть. Быть может, оно немного замедленно из-за процесса создания и производства пластинок. Но это не важно. Главное, что оно честно, а все честное, появившись однажды, что-нибудь да значит.

INTERVIEW: Как-то ты сказал, что уже испытал почти все, чем будешь жить на протяжении следующих 40 лет?

БОУИ: Мне так кажется, да. Я кучу всего пережил в детстве, подростком, сейчас я много чего испытываю, и нет этому конца.

INTERVIEW: Все это «преждевременное взросление» чревато различными расстройствами.

БОУИ: Так и есть.

INTERVIEW: И это вполне очевидно по некоторым твоим текстам.

БОУИ: Что правда, то правда. Но такое уже случалось с моими близкими. Слышал мой новый альбом?

INTERVIEW: The Man Who Sold the World?

БОУИ: Да. Там есть трек, посвященный тому, что произошло с моим братом, называется All the Madmen. Мама отправила его в лечебницу, где сама в свое время лечилась. Она-то думала, что это пошло ей на пользу, что совсем не так. Впрочем, не будем об этой жести.

Лучше расскажу про одного своего знакомого по имени Джордж Майер. Он только что прочел книгу Маршалла Маклюэна «От клише к архетипу» и по мере сил пытался мне ее объяснить. И вот что меня свело с ума: в каком бы виде ни находился сегодняшний поп-арт, он уже является клише. Это предопределено даже в случаях, когда критики и художники пишут о нем как о некой сверхъяростной не-сущности. Путано говорю, да? Нужен пример.

Вот, скажем, Чарли Чаплин или Бастер Китон писали сценарий утром, снимали его вечером и прекрасно зарабатывали себе на хлеб — и всем казалось, что они ужасно смешные, да? А теперь у Чаплина куча академических последователей, и он признанный гений. Возрождение рок-н-ролла — та же фигня. Его осмыслили, стряхнули с него пыль и расставили по полочкам.

INTERVIEW: Что ты подразумеваешь под возрождением рок-н-ролла?

БОУИ: Общее ощущение того, что рок — это было хорошо и будет хорошо сейчас. Когда-то это казалось новшеством, а теперь можно выкопать какую-нибудь банальщину и начать спокойно ее играть. А другие будут сидеть, слушать и восхищаться.

INTERVIEW: Ну, тут еще и ностальгия замешана.

БОУИ: И 1930-е, и 1940-е, и так далее. Короче, вот в чем фишка. Астронавт летит на Луну, фотографирует Землю, прилетает обратно и создает Землю-архетип, которая никому с этого момента не нужна. Она как бы уже в прошлом. Ее зачищают — экология, все такое. Но что мы имеем в итоге? Какой наш следующий шаг? В Англии до сих пор убеждены, что идет революция, — и там я со своими идеями больше не вписываюсь. Остаюсь в собственном кругу единомышленников, семьи, друзей...

INTERVIEW: Большая часть твоих друзей — художники и музыканты?

БОУИ: У меня нет друзей среди музыкантов. Единственное исключение — Марк Болан из группы T. Rex. Да дело даже не во мне или моем окружении. Просто хочу, чтобы люди знали, за что они боролись, почему они хотели революции, помнили, что именно им не нравилось. Меня пугает раскол, когда одна группа людей говорит, что другая группа людей должна быть уничтожена. Мне кажется, что упор должен делаться не на революцию, а на обмен мнениями. Понятно же, что никого нельзя подавить, можно только попытаться понять.

Записав в Германии «Берлинскую трилогию», в 1980-е Боуи начинает один за другим выпускать коммерческие блокбастеры — и из enfant terrible превращается в мегазвезду.

INTERVIEW: Сейчас ты отправляешься в турне вместе со своей новой группой Tin Machine. Расскажи о нем.

БОУИ: Это турне под девизом «Прощай, песня». Я спою от 25-ти до 30-ти песен, каждая из которых тесно связана со мной, после чего прекращу их петь навсегда, потому что пора двигаться дальше. Майор Том (лирический герой песен Боуи Space Oddity и Ashes to Ashes. — Interview), давай, до свидания!

INTERVIEW: Ты уверен?

БОУИ: Абсолютно. Это конец. И я чувствую большое облегчение: осознание того, что у меня больше не будет опоры в виде этих песен, побуждает продолжать делать новые вещи, а для художника это крайне полезно. С тех пор как я распустил Ziggy and the Spiders, никогда не чувствовал необходимости в группе. Но теперь я проще отношусь к своим творческим обязанностям, пытаюсь стать более открытым к идеям других людей.

INTERVIEW: Когда я наблюдал за твоими совместными выступлениями с Игги Попом, казалось, что тебя вообще-то даже забавляет быть просто одним из парней в группе.

БОУИ: И мне действительно это нравилось. Есть своя прелесть в том, что не надо говорить: «О’кей, сделаем так-то» или «Остановимся в этом отеле». Хотя, конечно, бывают ситуации, когда мне трудно удержать язык за зубами и я хочу вставить больше, чем пять копеек.

INTERVIEW: Ты следишь за тем, что происходит сейчас в поп-музыке?

БОУИ: Да, и мне это дико не нравится. Все такое бездуховное и асексуальное... Секс внезапно снова стал словом, которое неприлично упоминать, и поневоле задумываешься, не приведет ли это к новой массовой депрессии. Не вернемся ли мы к тому, что так ненавидели в начале 1960-х?

INTERVIEW: Хорошо. А какая музыка тогда тебе нравится?

БОУИ: Очень импонируют Pixies. Мне кажется, они крутые. Считаю, что Sonic Youth — замечательная группа. Должен признаться, еще мне нравятся The Cure. И здорово, что люблю их не один я. Есть множество групп, которые приятно слушать, но нет ощущения, что двери для них открыты.

Только что я назвал три группы, которым, вероятно, дан зеленый свет, но для остальных путь на радиостанции закрыт, нет площадок, где они могли бы выступать, а MTV не станет показывать никого, кто не приносит деньги MTV. При всем развитии массмедиа возможности транслировать хорошую музыку только уменьшились по сравнению с временами, когда мы этих средств не имели. И это, доложу вам, просто возмутительно.

INTERVIEW: Интересно, что настоящее лидерство в искусстве полностью перешло к чернокожим музыкантам. Они практически единственные, кто осмеливается на эксперименты с формой.

БОУИ: Полностью согласен. Музыка белых сегодня находится в серьезном упадке — и теперь, когда рок стал полноценным вариантом карьеры, я не думаю, что мы еще увидим исполнителей, подобных тем, что мы знали раньше.

INTERVIEW: Теперь же есть Зал славы рок-н-ролла.

БОУИ: О да, это просто кошмар какой-то. Все, что нам остается в этой ситуации, — тупо идти против течения, не давать вогнать себя в уныние. Держаться на плаву вопреки всему.

Я больше не слушаю радио, не смотрю ничего по телевизору. А когда все-таки что-нибудь смотрю, сразу прихожу в то опасное состояние, когда начинаю задумываться, почему я вообще всем этим занимаюсь. Я думаю: «Боже, и я часть всего этого?» Лучше уж полностью стереть все это из мозга, оглянуться на себя и сказать: «О’кей, все, что я хочу, — это просто получать удовольствие».

INTERVIEW: Поэтому ты постоянно менял жанры и направления?

БОУИ: Да. Поворачивался спиной к разным вещам — снова и снова. К городам, к переживаниям, к искусству, ко всему. В какой-то момент достигаешь точки, в которой вещи становятся обыденными, а это не для меня.

INTERVIEW: Наверное, многие думали, что ты просто пытался изобрести новую фишку.

БОУИ: Это никогда не было маркетинговой уловкой. Но каждый раз, когда я такое проделывал, все вокруг меня считали, что это было самым худшим, что можно вообще сделать. А потом время расставляло все по местам. Менеджеры каждый раз закатывали глаза: «Что он, черт побери, вытворяет?».

Например, в разгар тура в поддержку альбома Diamond Dogs я решил отменить все концерты. Вместо этого я записал фанковую песню Fame и исполнил ее на «черном» шоу Soul Train.

Раньше же, чтобы элементарно выйти на сцену, мне необходимо было придумать новый образ. Но эти персонажи мне быстро надоедали — и казалось логичным придумывать новых...

INTERVIEW: Получается, теперь ты чувствуешь, что больше не нуждаешься в персонаже?

БОУИ: Именно, вот уже несколько лет персонажи мне не нужны. Это не означает, что я полностью познал себя или что я буду выходить в одном и том же костюме. Нет, переизобретать себя мне по-прежнему важно.

Некоторые музыканты в состоянии вытягивать шоу, из раза в раз основываясь исключительно на своей реальной персоне, но иногда тебе хочется чего-то нового, как бы ты их ни любил. Это относится ко всем — хоть к The Rolling Stones, хоть к кому. Настает момент, когда думаешь: «Ага, я знаю этот прыжок, сейчас он лизнет микрофон!»

Распустив группу Tin Machine, в 1990-е Боуи бросается во все тяжкие: заигрывает с соулом и джазом, эмбиентом, индастриалом и даже драм-н-бейсом. впрочем, он уже величина неколебимая — может себе позволить.

INTERVIEW: Дэвид, новый альбом Outside вы записали вместе с Брайаном Ино, с которым активно сотрудничали в 1970-е. Как это произошло?

БОУИ: В конце 1970-х мы с Брайаном поставили цель завершить трилогию альбомов: Low, Heroes и Lodger. Цели достигли, расстались друзьями, после чего не виделись 14 лет.

Мы снова встретились, когда я женился на Иман, он был на нашей свадьбе в 1992 году. Мы решили снова поработать и написали друг другу по мини-манифесту — чтобы в студии уже иметь некий набор правил. При этом договорились, что не будем писать песни прежде, чем доберемся до студии — хотели войти туда, вооруженные фаршем.

У каждого был план, но делиться им друг с другом было запрещено. Главное, что нами двигало, — это фактор неожиданности. И мы искали музыкантов, готовых броситься с нами в этот эксперимент с головой — этакие братья-моряки, настоящие пираты.

INTERVIEW: И вы, и Брайан — художники в той же мере, что и музыканты. Можно ли сказать, что этот альбом стал для вас чистым холстом?

БОУИ: Скажем так, все для нас было игрой. Брайану свойственно брать вещи с улицы или из примитивных форм искусства и возносить их до уровня искусства высокого. А у меня наоборот: я ворую детали высокого искусства и опускаю их до вульгарного, до уровня улицы.

Как раз из-за этих различий нам так легко работается вместе — наши лучшие работы создаются в точке, где эти линии пересекаются. Когда мы собрали весь материал воедино, я поступил с ним так же, как делал в 1973–1974 годах: стал кромсать тексты песен. Мне всегда нравилась идея противоречивой информации, это дает возможность проникнуть в суть реальности гораздо лучше, чем так называемые факты. Меня завораживают тексты Уильяма Берроуза, отказ от линейного повествования — его работы можно интерпретировать так, как необходимо тебе.

На Outside мой друг из Сан-Франциско написал для меня программу, которая эмулирует метод кромсания текстов, за миллисекунды делая то, что занимает у меня немало времени. Я скормил своему «Макинтошу» огромный объем материала по куче тем и областей — там уже хватало на энциклопедию — и нажал на кнопку «случайный генератор», а компьютер выплевывал горы бумаги с готовыми текстами.

INTERVIEW: Outside — очень говорящее название. Интересно, что со временем ваши нарочито аутсайдерские работы задают тон общей моде.

БОУИ: Порой хочется поработать на периферии мейнстрима, переместить себя куда-то подальше от поп-музыки. И мы сделали все, чтобы достичь и постигнуть эти внешние состояния, не прибегая к наркотикам. (Смеется.)

В первой половине 1980-х я постарался справиться с этим раздвоением личности, встроиться в новую действительность — и получил свой первый общепризнанный успех. Я уже не был «крупнейшим в мире культовым художником» поп-музыки: песня Let’s Dance влила меня в мейнстрим.

В следующих альбомах я пошел той же проторенной дорогой и в конце концов обнаружил, что лишь загнал себя в клетку. Людям было непросто увидеть во мне кого-то, кроме чувака в костюме, поющего Let’s Dance, и это меня бесило.

Потом, ближе к концу 1980-х, все снова стало возвращаться на круги своя. Словно мы вышли из какой-то спячки, где все замерло. Птицы зависли в небе, не окончив полет. Брайан стал активно работать с U2, а я основал хард-роковую группу Tin Machine.

После этого никто не мог охватить меня взором, никто не знал, что, к чертям собачьим, я собой представляю, — и это было лучшим, что могло случиться. Я заново обрел себя. Мы начали жить вместе с Иман, поженились — и весь этот период стал переоценкой моей духовной сущности, я рос и исцелялся таким вот волшебным образом.

INTERVIEW: Звучит так, будто потеря интереса связана с вашим успехом — что вы кормили машину вместо того, чтобы кормить себя.

БОУИ: Верно. И тут, конечно, пришла старушка-депрессия, сопровождаемая алкоголизмом, — хорошо, что с наркотиками я завязал еще в 1970-е. Но моя история не так уж отличается от истории любого, кто оказывался в подобной ситуации. Честно говоря, если я услышу еще хоть об одном случае изгнания дьявола, я, бл***, не знаю, что сделаю.

INTERVIEW: Но вы же стали практически шаманом для своей аудитории — кем-то, кто озвучивал вещи, которые никто не осмеливался сказать. Такие, как более мистическое представление о сексуальности.

БОУИ: Я так понимаю, что это намек на мою бисексуальность в начале 1970-х. Да, в этом был некий элемент первосвященничества. Я считал важной идею андрогинности, или неизвестности пола.

Во многих мелких религиях по миру есть феноменальное количество андрогинных священников, переодевающихся в одежды противоположного пола. Эти изначальные шаманы мутировали в шоуменов, а самыми эффективными шоуменами оказались те, чья сексуальность была расплывчатой. Мне казалось, что то же самое я проделал в роли Зигги Стардаста.

Впрочем, сейчас мне неинтересно копаться в прошлом, потому что я не уверен, что прошлое до сих пор существует. Историю переписывали до такого состояния, что даже историки в недоумении насчет того, что означает слово «история». Возможно, прошлое мертво, и если это так, то, скорее всего, мертво и будущее, потому что это две стороны одной медали. Мы вступаем в новую эру вечного «сейчас» — и это хорошо.

Может, если мы перестанем заморачиваться над абсолютными понятиями, то сможем заново осмыслить, зачем мы на этой планете. А вдруг хаос и раздробленность — наши друзья, а не враги? Сегодняшней молодежи лучше удается научиться приспосабливаться ко всему этому. То, что нам кажется их равнодушием или неспособностью вдаваться в конкретику, на самом деле является их способом адаптироваться к новом типу общества.

Мы с вами не сумеем совладать со всеми этими вызовами и проблемами, которые на нас навалились, а молодые смогут! Они проплывут их насквозь, изучая поверхностную сторону вещей и беря то, что им понадобится для перехода к следующей минуте. Таким станет мир.

Оцените статью

1 2 3 4 5

Средний балл 0(0)