Чулпан Хаматова: «Это мой личный позор»

На Венецианском кинофестивале фильм «Бумажный солдат» получил два приза. В главных ролях снимались российская актриса Чулпан Хаматова и грузинский актер Мераб Нинидзе. Чулпан Хаматова рассказала The New Times, что она чувствовала во время съемок, во время войны и во время фестиваля.

-- Ты ведь очень хотела сниматься в этом фильме и хотела, чтобы снимался Мераб?

-- Там в сценарии — семейная пара. Люди, у которых очень странная семья: он на Байконуре, она в Москве. Весь фильм они выясняют отношения.

Мы застаем эту пару не в момент знакомства, а когда они уже давно живут вместе, любят друг друга, и это не отношения первых прикосновений. Чтобы сыграть такую семейную пару, надо с партнером познакомиться не на уровне «здравствуйте, я Чулпан Хаматова». И я с Мерабом дружу уже больше десяти лет.

Дружба началась с того, что мы вместе прошли четырехдневную войну в Таджикистане, сложнейшие съемки фильма «Лунный папа». В общем, Мераб — мой лучший друг, и сыграть с ним семейную пару не составляло никакого труда, потому что мы понимаем друг друга с полувзмаха ресниц.

Но самое главное, там герой должен быть такой, что вот он шутит, а у него грустные глаза. И Мераб обладает этим альпачиновским качеством, когда ты считываешь несколько состояний личности одновременно.

И все же я была уверена, что Герман не станет Мераба снимать. Потому что фильм про русскую интеллигенцию, а Мераб говорит с акцентом, давно не живет даже в Грузии, не говоря уже о России. Потому что однажды, когда мы должны были сниматься в фильме по специально для нас написанному сценарию, режиссер, приглашенный на проект, сказал мне, что он грузина снимать не будет, что русские зрители не примут героя с грузинским акцентом. Взял другого актера, а я, обидевшись, ушла с проекта.

Но Мераба утвердили. Мало того, сначала Мераба хотели переозвучить, но потом герой его, который был в сценарии евреем, стал грузином, потом у него появилась целая сцена с родителями на грузинском языке, потом он запел грузинские песни, потом я стала говорить по-грузински. Мы придумали, что наши герои, когда выясняют отношения при посторонних, переходят на грузинский, чтобы никто их не понимал, но, к сожалению, эту сцену вырезал режиссер.

-- Но я же помню, у вас как-то сложно было вначале. Вы звонили друг другу по двадцать раз...

-- Семья Мераба очень боялась отпускать его из Вены в Питер и Нижний Баскунчак. Я убеждала, что страна изменилась, стала толерантной... И в первый же день, когда он приехал в Питер, зашел в аптеку, разговаривая по телефону по-грузински, ему такого наговорили, что пришлось мне его неделю выводить из депрессии.

Ему трудно было решиться надолго уехать из Европы, потому что мы же понимали, что с Германом быстро не бывает. Когда Мераб приезжал в Москву на пробы, он был уверен, что у него ничего не получается. Я его успокаивала, что на пробах тоже была уверена, что у меня ничего не получается. Но на самом деле вся группа влюбилась в него.

-- Ну и что вышло?

-- Вышла достойнейшая картина. Очень серьезная и глубокая. Мне очень приятно, что Алексей Алексеевич проанализировал ошибки «Гарпастума», и картина получилась эмоциональная.

Может быть, я неврастеничная артистка, но я два раза плакала на премьере. И, кажется, то, что хотел сказать Леша, он сказал, и даже лучше и неоднозначнее, чем было в сценарии.

-- Что он хотел сказать?

-- Что подвиги, рекорды и лидерство нашей страны всегда были основаны на перешагивании через судьбы людей. Я когда стала читать про начало советской космонавтики, была поражена. Королев один чего стоит! Узник сталинского лагеря, так и остававшийся узником, даже когда уже начал работать с немецкими чертежами и делать космический корабль. Поразительно!

Королев оценивал риск для первого советского космонавта в 43%, американцы оценивали риск в 18% для своих астронавтов. И они отменили полет, не полетели. А мы полетели. И слава богу, что долетели.

А когда в первый раз запустили двух космонавтов, это не был новый космический корабль. Просто в тот же шарик, в котором летал Гагарин, запихнули двоих, без катапульты и без скафандров, потому что скафандры не влезали.

Число жертв, которое было, пока строили Байконур, — фантастическое. Взрывы бесконечные. Жили в землянках. Строительство было секретное, делали вид, будто засевают поля. И все равно за день до первого полета американское радио передало, что завтра советский космонавт полетит в космос.

-- Разве ты не такая же? Разве не прикладываешь неразумные усилия, хотя бы когда речь идет о благотворительности и детях, больных раком крови?

-- Стараюсь вести себя разумно. Но я же еще глупенькая. И вот, например, на позапрошлогоднем концерте (благотворительном концерте «Подари жизнь» в театре «Современник ». — The New Times) я понимала, что я как в воронке, и выскочить оттуда не могу.

-- Тобою движет азарт спасти всех?

-- Нет, это «Подари жизнь» вошло в мою жизнь, и теперь это как мои брови, уши, руки...

-- Так же прекрасно?

-- Прекрасно. Я не помню, какой-то священник перед смертью сказал: «Спасибо, что вы позволили мне помочь вам».

-- А почему съемки этого фильма стали материалом ролика, рекламировавшего телевизор?

-- Потому что на каком-то этапе Герман понял, что нам нужна ракета. Не компьютером нарисованная, а настоящая. И бюджета у фильма уже не было. Тогда Герман с командой заработал на картину денег, и появилась ракета.

-- Ты можешь себе представить, чтобы съемки фильма Лукино Висконти стали предметом рекламного ролика?

-- Могу. Если режиссер понимает, что нужно доснимать картину. Он же не гранатомет рекламирует.

-- Просто торговля с искусством оказались совсем рядом. Куда ближе, чем во времена Висконти.

-- Рядом, но не слились и не сольются. Я за то, чтобы кино осталось территорией творчества, чтобы принадлежало искусству, а не «Макдоналдсу». Я за то, чтобы театр, кино существовали на деньги меценатов. Чтобы богатые люди вкладывали в искусство деньги и не ждали от этих денег отдачи.

-- Почему же они должны отдавать свои деньги?

-- Потому что иначе рынок будет диктовать все. А у человека есть потребность в настоящем.

-- Разве рынок плохо диктует?

-- Если дать рынку регулировать кино, то получится телевидение. Но такого никогда не будет. В Италии есть много городов, жители которых скооперировались и не пускают в свои города ни «Макдоналдс», ни «Кентукки фрай чикен».

-- В России есть люди, которые скооперировались и что-нибудь куда-нибудь не пускают?

-- Есть, конечно! И артисты, и продюсеры, и режиссеры. У артистов это, правда, слабее выражено. Нам продюсеры пишут контракты.

-- Послушай, фильм снимался до войны, а показывался уже после. Что вы?.. Как вы с Мерабом?..

-- Мы целовались. И мне очень приятно, что фотографии нас целующихся попали во все газеты.

Мераб очень долго не хотел приезжать, потому что участвовать в празднике для него было очень болезненно. И я счастлива, что он приехал. Я счастлива, что на пресс-конференции с ним много общались русские журналисты, и Жанна Агалакова сказала ему «спасибо» по-грузински.

Мои грузинские друзья упрекают меня, что лично я ничего не сделала, чтобы остановить эту войну. Мне стыдно. Мне очень позорно жить в такое время. Это мой личный позор.

Я была в Испании, когда началась эта война, и первая моя реакция была, что такого не может быть. Потом я стала звонить своим грузинским друзьям, и выяснилось, что может такое быть.

В этой битве имперских амбиций мне даже неинтересно, кто прав. Если бы я увидела человека, который эту войну начал, морду бы набила, проявила бы агрессию.

В XXI веке войны не должно быть. Люди не должны ее допускать. И я ничего не могу сделать. Могу только дать интервью тебе.

Я представляю себе, что боевые действия происходят там, в Грузии, где я проводила прошлое лето. Это даже сыграть невозможно. Глубоко у тебя внутри — скрытая тоска. У тебя, у меня, у людей вокруг.

-- Что с этой тоской делать?

-- Ждать. Еще как минимум тридцать лет выстраивать жизнь. Тем, кому стыдно и больно, заживлять раны. Тем, кто встает с колен посредством войны, рассказывать, что ради уважения к себе лучше не сжимать кулаки, а, наоборот, протягивать руки для рукопожатий. Лет тридцать еще, не меньше.