Браточкин: «Наш опыт свободы, пусть подавленной, пусть репрессированной, очень важен для будущего»

В рамках спецпроекта Истоки «Салідарнасць» анализирует национальный характер и пытается найти ответы на вопросы о том, кто такие беларусы, чем мы отличаемся от других, и какая судьба ждет нашу нацию.

Сегодняшний собеседник — историк, научный сотрудник кафедры публичной истории Фернуниверситета в Хагене (Германия) Алексей Браточкин.

О том, каких беларусов пытается создать Лукашенко, читайте в первой части нашего интервью.

— Мы говорили о том, как видоизменился проект «советский беларус» до его нынешнего вида со множеством моделей идентичности. Но ведь и до этого беларусы себя как-то идентифицировали? В какой исторический период мы стали себя выделять как отдельную нацию?

— В свое время профессор Олег Латышонок написал книгу «Нацыянальнасьць — Беларус», в которой рассматривал историю появления беларуской самоидентификации. Слово «беларус» не сразу появилось в обиходе как самоназвание. Даже в начале ХХ века часто люди определяли себя как «тутэйшыя», вплоть до 1920-х годов шел процесс распространения этнонима.

Возможно, не все и не сразу ощутили себя беларусами, но процесс был запущен. И также в Беларуси проживали тогда в большом количестве евреи и другие этнические группы.

Даже в советскую эпоху мы можем наблюдать совершенно разные вариации идентичности. Например, вот «советские беларусы», а вот послереволюционная и послевоенная эмиграция. Люди, оказавшись за пределами страны, пытались сохранить модель, которая как раз не была советской.

Внутри Советского Союза тоже появлялись различные группы той же интеллигенции, которые пытались дистанцироваться от советского стиля жизни, стремились стать, грубо говоря, бОльшими беларусами: например, уникальная деятельность «Майстэрні» в 1980-х, которая занималась возрождением культурного наследия или же известная активность тогда Зенона Позняка по защите исторических построек Минска.

То есть беларуская идентичность проблематизировалась ее носителями. Внутри СССР люди разных национальностей сталкивались друг с другом и, конечно, пытались на бытовом уровне какие-то особенности «объяснять» или связывать стереотипно с этничностью, представляя, что украинцы такие-то, грузины — такие, беларусы — вот такие.

— Но почему тогда после развала СССР вдруг выяснилось, что именно беларусы оказались чуть ли ни одной из самых советских наций с достаточно низким национальным самосознанием. Это результат репрессий, 200-летней российской оккупации или есть какие-то другие причины?

— Предложу свою версию, но не уверен, что ее будут разделять все. Достаточно давно политолог Сергей Богдан издал текст, вокруг которого были споры. По его мнению, модерная беларуская нация сформировалась именно в период существования СССР. Так совпало, что процесс образования нации шел на фоне советской модернизации, с ее сверхтемпами после Второй мировой войны.

Беларуский национализм начала ХХ века не имел достаточно крепкой институциональной основы, и беларусы осознали себя беларусами в современном смысле именно в советский период, но в рамках советской национальной политики.

Причем произошло это на пике определенного экономического благополучия послевоенных лет, в середине 1960-х-начале 1980-х годов — в так называемую «золотую эпоху» Машерова. Тогда издавалось большое количество книг на беларуском языке, печатались газеты, как пишет Богдан.  

Но, с другой стороны, все это было очень советское: советские авторы, советские тексты. Теперь мы пытаемся обнаружить, что в этих текстах было «национального», а что было «советским». Кто более беларус: Короткевич, Шамякин или Быков?

Одновременно шла активная урбанизация и распространение русского языка как языка социальной мобильности и жизни в советском социуме.

А потом возник вопрос, как этот советский народ превратить в тех исторических беларусов?

Дело еще в самом советском проекте, он был обращен в будущее, которое тогда виделось, как сейчас говорят, пост-национальным, хотя таких слов не использовали и думали о другом. Я имею в виду ситуацию, когда национальная идентичность и различия вроде как «преодолены» и люди уже двигаются дальше, к некой коммунистической общности.

Но это оказалось утопией. Идея построения универсального советского народа, внутри которого собраны разные идентичности, не сработала, она строилась часто на подавлении и насилии.

— Да, но когда открылась такая возможность переосмысления, беларусы не испытали большого энтузиазма. По результатам референдума 1991 года за сохранение СССР высказались почти 83% граждан нашей страны — больше, чем в любой другой республике.

— В конце финала советской эпохи для многих людей стать беларусами в новом смысле — это было изменением масштаба. То есть вот мы из такой большой страны стали чем-то меньшим. Это непонятно. Часть общества это восприняла как «провинциализацию» своего рода. Поэтому для бывших советских людей это оказалось довольно болезненным процессом.

И это было еще ситуацией «после империи», когда мы все находились в рамках такого специфически колонизированного сознания.

Но вот для новых поколений, например, жизнь без СССР была совершенно естественной, и они легко к ней приспособились.

Если мы, например, говорим об официальной беларускости при Лукашенко, то, как справедливо заметил социолог Алексей Ластовский, в данном случае доступ к идентичности у нас минимальный, поскольку для того, чтобы стать беларусом, не нужно знать, например, беларуский язык, историю, можно иметь минимальные представления о культуре — и все. Главное — будь лояльным.

— А насколько советские репрессии, уничтожение национальной элиты в 1930-х отразились на нашем национальном самосознании? Не стали ли они причиной того, почему беларуский национализм начала ХХ века не отыграл той решающей роли?

— Конечно, репрессии повлияли. Потому что как можно, находясь внутри советского общества, говорить об идентичности беларусов, при этом зная, что те активисты и активистки, которые уже пытались это делать, просто были убиты? И недаром сегодня мы в конце октября вспоминаем об уничтожение культурной элиты Беларуси в 1930-е (проект «Нерастраляная паэзія», например).

Репрессии 1920-30-х годов изначально были направлены на определенные социальные классы. После взялись уже за тех, кто предлагал как раз вот эти альтернативные модели идентичности (и речь идет не только о беларусах, среди культурной элиты были и евреи, среди жертв было много и тех, кто разделял коммунистические взгляды). Уничтожались вообще возможности для альтернативы.

И понятно, что не только машеровское благополучие, когда появляются телевизоры и холодильники, а люди приезжают в города, стало причиной, по которой всем хорошо оказалось быть такими советскими беларусами. Конечно, репрессии тоже сделали свое дело. Теневая сторона советской модернизации крайне мрачная.

И часть этой атмосферы страха 1930-х потом, да и до сих пор еще, связана с восприятием государства. Государственное насилие сыграло огромную роль в том, что произошло с идентичностями всех в Беларуси.

— События 2020 года многие называют важным этапом формирования нации. Но сейчас мы наблюдаем небывалые репрессии, в том числе на все национальное, видим тотальную русификацию, то, как «русский мир» проникает во все сферы жизни. Все это заставляет сомневаться в том, что мы шагнули вперед в плане национального строительства. 

— Тоже непростой вопрос. Ситуация продолжается уже 4 года. И есть разное отношение к этим событиям.

Да, для многих то, что произошло в 2020-м, это рождение политической нации. Ведь мало себя осознавать кем-то, нужно еще эту идею самоидентификации политически реализовать. Как раз 2020 год был таким опытом публичной политики, когда многие вышли на улицы для того, чтобы заявить о своей собственной идентичности, политической позиции.

И обратите внимание: если в начале «избирательной» кампании, в апреле-мае, практически не использовались бело-красно-белые флаги, то потом это изменилось, и в конечном итоге массовые шествия прошли под данными флагами. Это значит, что определенный образ какой-то идентичности, ее элементы разделялись многими.

Также большой интерес тогда возник к истории. Наши историки могут рассказать, как читали лекции во дворах. Людям важно было понять, кто мы, откуда и что из себя представляем.

Ведь для того, чтобы какая-либо идентичность стала реальной, она должна быть частью политической жизни, мы должны участвовать в политике, чтобы заявить о том образе, который нам важен.

Также есть представление о том, что революционные события 2020 года — это скорее рассказ о беларуской гражданской идентичности, о той идентичности, которая, наверное, уже на пути к пост-национальному сообществу на новом уровне: когда все равны внутри, все включены, никто не исключен из этого проекта.

Какую роль сыграли эти события? У меня есть пессимистичный и оптимистичный варианты ответа. 

— Давайте с пессимистичного. 

— Пессимистичный выглядит так, что авторитаризм расширился, его стало намного больше. Авторитаризм колонизирует все новые пространства. Например, до 2020 года не так часто проверялись смартфоны, теперь уже повсеместно. Повседневность колонизируется властью. Не говоря уже о насилии и всем остальном.

Но, с другой стороны, только ли 2020 год в этом виноват? Неужели, если бы мы не протестовали, то этого не происходило бы? Мне кажется, 2020 год просто вскрыл те механизмы насилия, которые были в государстве, но были скрыты. Просто не все это видели. Или не хотели видеть.

— А позитивный?

— Позитивный — в том, что для общества всегда очень важны такие моменты единения. Вот это массовое желание отказаться от авторитаризма, которое продемонстрировали тогда не только Минск, но и другие города в разных частях страны. Это видно сейчас по тому, как идут репрессии, они касаются не только какой-то одной группы или оппозиции в Минске.

Этот опыт свободы, пусть короткой, пусть такой подавленной, репрессированной, очень важен для будущего. Есть аналогия с историей стран Восточной Европы. Подавление свободы в Чехословакии в 1968 году, трагический опыт «пражской весны», был после в основе тех перемен, которые случились в 1989 году. Как и опыт польской «Солидарности».

То есть очень важно опираться на что-то, что предлагало бы альтернативу авторитаризму. Наш тоже трагический опыт ненасильственного протеста в будущем может стать точкой опоры для создания чего-то другого в стране. Если мы до этого, конечно, доживем.

Это важно и для коллективной идентичности — вот эти моменты единения, отсутствия видимых конфликтов (хотя в обществе их всегда очень много), демонстрации того, что мы есть, мы коллективный субъект, у нас есть символика, свои представления о чем-то. И это урок, что политическая жизнь важна и нужна.

Поэтому сейчас режим пытается уничтожить все альтернативные версии идентичности, кроме официальной формальной беларускости, основанной на политической лояльности, и все следы протеста.

О том, можно ли строить нацию, находясь по другую сторону границы, и сколько осталось беларускому авторитаризму, читайте в следующей части интервью, которое появится в ближайшее время.