Беседка
Игорь Свинаренко, «Медведь»

Богдан Ступка: «У каждого народа – свой взгляд на историю»

Умер великий украинский актер Богдан Ступка. Назвать его только украинским культурным достоянием, впрочем, как-то язык не поворачивается – Ступка сыграл в массе советских, да и российских фильмов.

И все-таки если говорить о типаже, и силе характера, о ментальном обаянии – конечно, Ступка был самым ярким выражением украинского национального духа, тут ничего не прибавишь, ни убавишь. Интервью, которое «Медведь» взял у него некоторое время назад, прекрасно это отражает: Ступка по европейски сдержан, и по-славянски щедр в выражении своих мыслей и чувств. Как-то вот одновременно все это у него получалось. А больше пока –ни у кого на нашем пространстве. Вечная память.

МАЗЕПА

— Богдан Сильвестрович! При всем при том, что талант ваш чрезвычайно многогранен, надо сказать, что Мазепа — роль особая, принципиально важная. С нее началась ваша громкая слава. (Кстати, когда я учился на журфаке, у меня была такая однокурсница — Мазепа. Недавно ее встретил: она такая упругая, бодрая. Под польской фамилией бывшего мужа пишет заметки про жестокость российской армии в Чечне.) Так вот, скажите про Мазепу: он герой или предатель?

— Ну, наверно, с точки зрения России он предатель. А для Украины — конечно, не предатель. Когда заходит про это разговор, все вспоминают «Полтаву» Пушкина. Но это неправильно — выслушать только одну сторону и сразу выносить суждение. А есть ведь и другая версия тех событий, она изложена в знаменитом произведении декабриста Рылеева, которое мы в школе проходили — это поэма «Войнаровский». Там тоже есть про Мазепу. Так вот у Рылеева Мазепа — положительный персонаж, борец с царским самодержавием. Кто кого предал? Известно, что во время одной из встреч Мазепа говорил Петру I: «На меня идет швед, помоги войсками». А Петр ответил: «Я тебе ни одного солдата не дам. Выкручивайся сам как знаешь». Мазепа начал думать, как ему выкрутиться…

— Как вы думаете, почему Пушкин выбрал версию, которую он выбрал?

— Он был имперский человек, Пушкин. Он за царя был, он поддерживал политику того государства, в котором он жил. Это нормально…

— А как вам вообще это кино?

— Ну что вам сказать… Кино странное. Одни говорят — что оно великое, там новые кинематографические достижения, нестандартный визуальный ряд и так дальше. Другие уходят с этого фильма, не досмотрев: может, их искусство не задело или — по политическим мотивам… Не знаю. Я опросов не проводил.

— Много говорили о том, что это кино испортит отношения России и Украины.

— Почему оно должно испортить? Что, разве Англия и Франция могут сегодня испортить отношения из-за трактовки образа Жанны д’Арк?

— Красивая мысль. Русские патриоты обвиняли вас в том, что на «Мазепу» вы грохнули годовой бюджет всей украинской культуры.

— Нет, я отдал всего 10 миллионов гривен. А бюджет был миллионов 16 тогда. (5 гривен — это около 1 доллара.)

— В общем, с Мазепой получился скандал. А это для вашего бизнеса как раз хорошо.

Да, каждый антрепренер знает: если скандал — люди идут в театр!

БЕНДЕРА

— Вообще история отношений России и Украины не безоблачная. Одна украинская дивизия СС «Галичина» чего стоит.

— Поймите, это была страшная трагедия. Люди воевали за свой дом, за свою землю, за свой язык, они ни на кого не нападали! И потом, надо понимать, что это были сiчовiстрiльцi, это была пехота, а не гестапо.

— Ну, латыши тоже служили в основном в пехотных частях СС. Москва недовольна тем, что эти «пехотинцы» ходят по Риге в эсесовской форме. А в Киеве, насколько я мог заметить, не ходят.

— Не ходят. Во Львове такое бывает, а тут — нет. И тем не менее я еще раз хочу сказать, что каждый народ видит историю со своей точки зрения. Из Москвы история видится так, из Киева — иначе…

— Это точно. Я встречал за рубежом украинцев, ветеранов СС. Они говорили: «Мы проливали кровь под жовто-блакитным прапором с трезубцем, и это теперь флаг Украины. Мы воевали против коммунистической диктатуры, за независимость, за рынок и многопартийность. Слава Богу, то, за что мы боролись, сбылось. А вот где коммунистическая империя, где Сталин, где комиссары? Мы, допустим, плохие — а в застенках Лубянки, пардон, санаторий был? Мы-то хоть с оружием в руках, в честном бою…» Да и после войны были проблемы… Вы же помните, бендеровцы в лесах партизанили против Красной Армии до 1957, что ли, года. Вы же были тому свидетелем.

— Я тогда уже жил во Львове. Вдали от лесов.

— А помните, при Брежневе были показательные процессы, когда давили украинских националистов?

— Я не помню. Я занимался искусством.

— О как. Тонкий ответ. Кстати, в России не все помнят, что ваша первая роль в кино — это бендеровец в «Белой птице с черной отметиной». Концепция той роли была такая: и бендеровец может быть приличным человеком. Расскажите про это подробней!

— Это был 1970-й год. Я тогда учился в театральной студии и мечтал сняться в кино, — мне страшно хотелось! И вот в 29 лет впервые представился случай: мне предложили попробоваться на маленький эпизод. Мне в сценарии очень понравился бендеровец по имени Орест, но я на эту роль даже не замахивался: ее за собой застолбил для себя знаменитый актер Иван Миколайчук. Он вообще этот сценарий написал для себя, ему эта роль была дорога. Но те люди, которые в ЦК компартии утверждали актеров на роли, сказали: «Как так, Миколайчук сыграл Тараса Шевченко — и что, после этого дать ему роль черного человека, бендеровца?

Да все симпатии будут на его стороне! Нет уж, пусть он играет правильного советского человека. А бендеровцем пусть будет вот этот злой парень с колючими глазами, с отрицательным обаянием». Ну, меня и назначили. Получается, что я украл роль у Ивана… Когда фильм вышел, я проснулся знаменитым на весь Союз; на меня навалилась слава, а я так и не понял, почему ко мне такое отношение. Я стал ходить на фильм и смотреть — а что ж там такого? Да… Тех партизан чернили тогда как могли. Чернили, чернили — а теперь они герои, понимаете.

ХМЕЛЬНИЦКИЙ

Это вещь очень тонкая — межнациональные отношения и искусство. Некоторые, как вы знаете, считают фильм «Мазепа» антирусским. А вот я снялся в роли Богдана Хмельницкого в польском фильме Ежи Гофмана «Огнем и мечом» (по книге Сенкевича, знаменитого польского писателя, который жил в Питере). Этот фильм в свою очередь некоторым кажется антиукраинским. Расскажу такую вещь. Когда мы ездили по польским городам, представляли эту работу, то зрители часто спрашивали Гофмана: «А почему вы отошли от текста книги и исторической правды, почему в фильме Хмельницкий показан непьющим, при том что он сильно пил? Взять ту же битву под Корсунем, — к ее началу Хмельницкий был уже пьяный, он битвой не то что не руководил, он ее вообще не видел?» На это Ежик (РПТ Ежик), мудрый человек, отвечал: «Хмельницкий развалил такое серьезное государство, как Речь Посполита, и если напомнить о том, что он ее развалил по пьянке, то полякам будет уж совсем обидно».

— Что, так серьезно пил гетьман?

— Ну.

НАЧАЛО

— Как это случается со многими успешными актерами, вы с детства при театре.

— Да. Меня отец брал на репетиции, каждый вечер я был на спектакле…

— Короче, отступать вам было некуда.

— Да. В 14 лет я уже выходил на сцену: в «Белой гвардии» мы с ребятами выносили гетмана Скоропадского на носилках. К нам приезжали на гастроли московские театры: Ермоловой, Станиславского. Я помню Вилю Гриценко, помню молодого, но уже лысого Евгения Леонова. В массовке Урбанский выступал. Он проклинал свою судьбу: «75 рублей мне платят!» Я настолько увлекся театром, что это для меня был вопрос жизни и смерти. Но родители этого не очень-то хотели.

— Что так?

— Да потому что маленькие зарплаты были. 110 рублей самая высокая ставка была в театре. Отец, когда пришел в оперный театр, начал с зарплаты в 65 рублей. Мама не работала…

— Так вы с огорода кормились?

— Нет. Отец еще немного шил. Сам он кроить не умел, но по готовой выкройке мог сшить пальто. А потом лет через 10 или 20 его перелицевать, — тогда люди жили бедно. Я к этому с детства привык, у меня нет тяги к роскоши и такой цели — разбогатеть. Да и просто тяги к деньгам нет.

— Но сейчас-то у вас все в порядке?

— Не жалуюсь! Квартира есть хорошая. Пенсию мне платят министерскую: 300 долларов.

ПОЛИТИКА

— Богдан Сильвестрович! Такой деликатный к вам вопрос. Вы при старом режиме были в партии или как?

— В партии я был. В коммунистической. Вышел, когда все распалось. Тихо вышел, не жег партбилет, как Марк Захаров. А вступил я потому, что меня уговорили, чтоб я как партийный имел больше веса в худсовете…

— В правительстве Ющенко вы же были министром. Ну как оно?

— Министром интересно было. На день рождения ко мне с 9 утра до 9 вечера шли люди, поздравлять, с подарками, — прелесть!

— Все подхалимы налетели.

— Ну. Столько цветов принесли! Мне казалось, что я в гробу лежу.

— А вы сделали что-то полезное на посту или просто раздавали указания?

— Я осуществил свою мечту — впервые вывел Украину на биеннале в Венеции. Правда, у нас своего павильона там нет. При том что павильон был в Венеции построен киевским купцом Терещенко еще в 1914 году — для России. Купец был киевский, а павильон — российский теперь… Я хотел там устроить инсталляцию: «Величайшие художники 20 века». С картинкой «Риббентроп и Молотов рисуют карту Европы». Не удалось; но главное, мы участвовали.

— Что еще удалось?

— При мне Россия вернула Украине четыре фрески из Михайловского собора. Их когда-то вывезли в Москву на выставку, а потом Ельцин издал указ, что нельзя ничего возвращать.

А вернуть удалось благодаря Мише Швыдкому, который в то время был вашим министром культуры.

— Вот в России сейчас идет дискуссия — возвращать или нет культурные ценности, которые мы вывезли из Германии после войны. Я думаю, что не надо возвращать, пока немцы не восстановят все, что разрушили в СССР.

— У нас немцы Крещатик заново построили, пленные.

— Ну хоть так. А кто его, кстати, взорвал, Крещатик? Есть разные версии…

— Чекисты взорвали. Немецкое командование ведь заняло лучшие дома в центре Киева. А все было заранее заминировано. И после взорвано в один момент. Фашисты понесли серьезные потери.

— Была еще версия, что по этой причине немцы решили не входить в Ленинград: полагали, что и там все заминировано.

— Да? Не слышал… А еще чекисты взорвали собор в Киево-Печерской Лавре. Там шел молебен, весь немецкий высший личный состав там был. А как все ушли, так собор и взорвали. Не сработала мина вовремя…

— А вы немцам отдали что-то — за то, что они вам Крещатик отстроили?

— Нет. Вот к нам после войны попали все рукописи Бетховена — вся нотная библиотека. И мы не отдаем.

— Вот и я думаю, что не надо ничего отдавать. Американцы вот не отдают ничего, и никто не смеет на них пасть открыть. А на нас наезжают: отдайте, а то будете считаться нецивилизованными! Теперь перейдем к померанчевой революции. Все на вас смотрели, за кого вы будете. А вы долго держали нейтралитет. Я тогда в Москве подумал, что вы — сами по себе величина и не надо вам ни к кому присоединяться…

— Ну… Мы выходили с театром на майдан. Вышли, поддержали народ. Высказались за свободу. Театр, он с народом.

— Но поначалу вы держали нейтралитет. Сколько можно было.

— Мы просто были на гастролях в Минске. А как вернулись с гастролей, так на майдан.

— На вас были жалобы, что вы не пускали артистов на революцию.

— Когда люди вышли на майдан, мы были в Минске. Лукашенко объявил о поддержке Януковича. И по этой причине некоторые артисты отказались играть в Минске. Они из Киева прислали мне телеграмму протеста и не приехали на работу. Им некогда было работать, они делали революцию.

— Ну да. И вы им сказали, что это — неправильно.

— Да, я думаю, им надо было приехать в Минск на один день, сыграть, а потом вернуться в Киев.

— Значит, не удалось вам соблюсти нейтралитет до конца…

— Не всегда это удается, как бы ты ни вертелся, как бы ты ни хотел…

«СВОИ»

— Вот в «Своих», там вы замечательный крестьянин. Откуда это у вас? Вы ж городской человек.

— Мне Дмитрий Дмитриевич (Месхиев) говорил: «Ну посмотрим, как Сильвестр Сталлонович (он так меня называет) будет говнецо носить!» Я взял вилы, поддел кучку… Режиссер говорит: «О, правильно берет!» Говно ж тяжелое, так что надо за ручку ближе к вилам брать.

«А ну понесите!» Я несу, оно спадает, я подбираю и снова в кучку сгребаю. «Откуда вы знаете?» — спрашивает. Ну, знаю… Я первые 7 лет жизни — до того, как мы во Львов переехали, где отец стал петь в оперном — провел в райцентре, в ремесленном городке Куликов, под Львовом. Дед мой, Дмитро Ступка, был садовник. И еще дубил шкурки, а потом из них шил кожухи. Дед коров держал, я их пас, мы с приятелями курили кизяки, говнецо такое конское сухое в газетку заворачивали…

— Не затягиваясь?

— Нет.

— Вы как Клинтон, только он марихуану курил не взатяжку, а у вас вместо травки было говнецо. Два мира — два детства…

— Да… А девочки, которые моих дочек в «Своих» играли, перед съемками неделю провели в деревне, вживались в роль. Делали все что положено. Даже коров доили. Аня Михалкова очень хороша. Она мне так понравилась. У нее нет никакой фанаберии — что вот у нее такой папа, а она еще лучше. Она нормальная, это душевный человек. Наташа, которая вторую дочь играла — тоже потрясающая. Поправилась там на 12 кило, надо было для роли.

— Вам там дали зачем-то очень экзотическое оружие — винчестер, как у ковбоя.

— Я его называл «Винчестер Юнайтед», по аналогии с футбольной командой. А оружие для меня — это не игрушка… Я ж помню войну.

— Ну, что вы можете помнить? Вы ж молодой, 1941 года рождения.

— Да я с трех лет все помню! Я помню, мы вышли из дома — и бомба неподалеку упала. И дом горел, я помню. И еще помню, как мы с отцом в пристройке, где держали козу, он нагнулся, — и в этот момент вдруг проломилась крыша, и что-то сверху провалилось отцу на спину. Я смотрю — а это чья-то нога в немецком сапоге. Я шепчу: «Тато, тихо!» Это были доли секунды. Отец застыл… А потом сапог быстро пошел наверх, наверно, немца убило, он упал. А если б он почувствовал, что там внизу кто-то шевелится, дышит — он бы на всякий случай дал очередь. Что еще? Повешенных помню. Солдатиков наших, помню, лежало очень много убитых, я даже пушок у них на щеках помню — это были молодые ребята, их только призвали. Помню гранаты, мины, которые кругом валялись. Пацанам же интересно, что там в середине. Ребята собирали это железо, а я, карапузик, бегал за ними. Они меня прогоняли. Помню взрыв, рука летит чья-то, голова — неправильно что-то открутили в бомбе.

А вот еще что было в войну и о чем я не знал, мне мама лет пять назад призналась: она в погребе у нас в саду прятала соседку — еврейку. Всю войну прятала. Ночью ей кушать носила. Та в темноте выходила из землянки подышать воздухом. Я говорю: «Мама, что ж ты мне не сказала! Ты б поехала в Израиль, там праведники мира, что-то такое». Она говорит: «Та ну, людинiважко, треба допомогти. Це ж сусiди». Вот и весь героизм. Жуткое было время… Так что когда мне на съемках дали ружье, у меня сразу появился страх, моментально: а ну как оно выстрелит? Ребята, Гармаш и Хабенский, они игрались в оружие, они ж не видели того, что я видел. Не зря боялся: я там легкое ранение получил, вон видите — шрам под глазом? Как чертануло… Они там к деревьям цепляют заряды, чтоб веточки отрывало, когда стрельбу снимают, чтоб было натурально. И так вот взрывы, взрывы… Нам говорят: только не поворачиваться лицом! А ты ж бежишь. Отлетел кусок — и мне в щеку. Вот и остался шрамчик такой. А если б в глаз? Я так боялся, вы себе не представляете. Какой-то страх с войны остался на всю жизнь. Эта фантазия у меня не на пустом месте…

— Судя по вашим отношениям с оружием, в армии вы не служили.

— Как не служил? 3 года служил! Год — в оркестре штаба Прикарпатского Военного округа (где начальник оркестра майор Кравченко, не имея слуха, был дирижером). Я под духовой оркестр читал «Песнь о соколе». А потом — в ансамбле песни и пляски. Песни и пьянки, как мы это называли.

— Гм… Вы сразу поняли, что это ваша роль — старосты?

— Нет! Я приехал, думал, пробы будут. А Месхиев, он жесткий человек, мне сразу говорит: «Ну чё, хотите сниматься?» (Они там «чё» говорят, чё, чё.) Хочу. «Ну все, ассистенты с вами свяжутся». Мне понравилось: прежде никто так со мной не разговаривал. В общем, взяли меня на роль сразу. Дали мне поначалу фуражку. Нет, говорю, мне — только шляпу. Прислушались. И эта шляпа, мне кажется, там хорошо сыграла… Первое время я не был уверен, что получится! Неделю ходил с этим винчестером, лазил по болотам и думал — зачем мне это? Хотел уж бросить все и уехать. Но тут мы начали снимать первую сцену (в фильме она вмонтирована в самый конец), это когда я собирался застрелить чекиста…

— А приятно это было — ну, хоть в кино вот так?

— Нет, нет! Боже сохрани. Кайфа такого, чтоб отомстить — такого у меня нет. Вообще убить человека — большевик он там или кто — такого я себе даже не представляю. Может, это война на меня так повлияла… Ну вот. Значит, сняли мы сцену, и я как-то сразу почувствовал, что — получилось. Месхиев посмотрел тогда на монитор и говорит: «Ну чё, поаплодируем артисту за хорошо сыгранную сцену!» И я подумал: «А что, из этого может что-то выйти». И вот на съемках в свободное время, пока ребята гуляли, шлялись, машины разбивали, я сидел и фантазировал, фантазировал… Придумывал, что за человек этот староста. Была возможность, потому что меня никто не трогал, меня редко на гулянки приглашали.

— И — получилось неплохо, по-моему.

— Да… Помню, как мы приехали с этим фильмом в Испанию, получать «Феликса», это как бы европейский «Оскар». Идем мы с Никитой Михалковым по залу — он с белым шарфом, а я с оранжевым. И меня все останавливают и спрашивают: «Ukrainian?» А раньше и не знали, что такое Украина и где она, за Уралом или перед… Кстати, видите, у меня вот часы — за свои.

— «Каррерас». Богатые! Действительно дорогие?

— Не знаю.

— Как — не знаете? Вы ж говорите, за свои…

— За фильм «Свои», за роль старосты!

— А! Понял. Забавно, что лучший актер России — украинец.

— Потрясающе. Это лестно. Я в Париже один представлял «Своих», никого больше не было. Как говорят на Украине, такова се ля ви.

— А, помню, вам еще туда звонили из Киева и просили билет в театр.

— Да, мне позвонил туда как раз человек, билет достать. Мне приятно было. Билетов нет! Это же прелесть!

ВСЕ НА НЕРВАХ

— Киевские театралы рассказывают: вы на сцене так выкладываетесь, что приходится врачей вызвать.

— Да, бывает. На «Мастере и Маргарите», я там Мастер, у меня однажды было 240 на 140 давление.

— От роли?

— Да, я так возбуждаюсь. Я когда играю, как минимум килограмм сбрасываю за спектакль. А есть артисты, которые всегда спокойны. Какие б страсти они ни играли, пульс у них ровный.

— Это хорошо или плохо?

— Для здоровья хорошо. А для зрителя плохо… Помню, как-то в Югославии на съемках ехали мы на машине по серпантину, в горах. И вдруг у меня фантазия пошла такая, что наша машина падает в пропасть, и я себя вижу в крови. Мне стало плохо! Остановили машину, я вышел на воздух весь зеленый. Мои спутники решили, что я с вечера перебрал. А мне стыдно было признаться, в чем дело.

— Ну, зачем же стыдиться! Вы ж себе на жизнь зарабатываете своей повышенной впечатлительностью, вам ее, наоборот, надо лелеять.

— Ну так это ж мешает в жизни.

— А в работе?

— В работе не мешает.

— Вот еще такая тема. Одни артисты в работе стремятся к перевоплощению, а другие играют только самих себя. Вы принадлежите к первой категории.

— Перевоплощение — это высший класс актерского мастерства. Когда играешь, надо менять мышление, манеру говорить, ритм и мелодику, даже походку. (Евстигнееву это удавалось как никому.) Это очень трудно! Это ведь насилие над собой! А расслабиться и всю жизнь играть самого себя — конечно, легче…

Оцените статью

1 2 3 4 5

Средний балл 0(0)