«Беларусь, которой мы можем гордиться, за границей»

В среду 6 апреля белорусская писательница, лауреат Нобелевской премии по литературе Светлана Алексиевич выступила перед читателями в университете Тараса Шевченко в Киеве. Lustrum записал лучшие моменты.

О детстве

Я приезжала на Украину, было бедное время. Эти буряки, которые мы пололи… Я даже не помню, что мы ели. Но эти разговоры... Слушать людей в детстве - это наверное самое сильное впечатление моей жизни. Это было после войны и разговоры были или о смерти, или о любви. Одни и те же рассказы - как он ушел, последняя ночь.

Мои родители - сельские учителя. Конечно, я выросла среди книг. То что я умею - это книги. Читать и писать. Мой мир был очень книжным, особенно в юности.

О журналистике

Я поработала в газете семь лет и чувствовала себя котом в мышеловке. То, что мне было интересно в человеке, не было интересно газете.

Журналистское образование - очень поверхностное. Немного обо всем. И потом уже нужно всю жизнь учиться. Всю жизнь нужно накапливать количество антенн. Стараться как можно больше схватить.

О своих книгах

Иногда мне говорят, что в моих текстах люди говорят очень красиво. Я хочу сказать, что люди говорят очень красиво или после смерти, или в любви. Это два состояния человека, когда он на цыпочках, выше себя обычного.

Я как-то пришла к женщине в Киеве. Думаю, ее уже сейчас нет. Она и тогда была уже очень немолода. Она пришла после какого-то выступления, красиво, ярко одетая. Я ждала ее полдня. Она стала говорить, и из нее вдруг такой мужчина попер. Я думала - я ее ждала полдня и кого встретила? Этот человек не может выскочить из мужского канона. Тогда я говорю: я хотела спросить - вы такая красивая, а как это быть красивой женщиной на войне? А она говорит - ужасно, ты носишь мужские трусы до колен. И умирать в этих трусах не хочется.

Вот когда ударом с человека содрать банальность, заставить рассказать жизнь - тогда появлялись тексты.

Книга “Время секонд-хенд” - про красного человека, которого мы все вычерпываем из себя ведрами. Трудно из себя вычерпать этого раба.

Мои книги - это не коллекция ужасов. Меньше всего мне хочется, чтобы говорили, что я писатель катастроф. Я писатель красной империи.

Сейчас пишу книгу о любви. И у меня проблема с мужчинами. Я не знаю, о чем и как их спросить. Их рассказы не такие, как у женщин.

Последняя, седьмая книга будет о старости. Мне очень трудно разговаривать с очень старыми людьми.

О Советском союзе

Мы говорим “Ах совок, ах идиоты”. Но это трагические люди. Мой отец до конца жизни убеждал, что нужно построить социализм с человеческим лицом. В этой идее есть много чистого и светлого. Сделать справедливое общество - об этом люди мечтали еще в Древней Греции. А потом что-то в русской ментальности - это обостренное чувство справедливости, а не зависти, как сейчас говорят - вот они приняли на веру эту идею и постарались сделать справедливый мир.

Это так чисто, и такая кровь потом.

Мои пять книг - это цикл о "красном человеке". Смысл цикла - что коммунист не умер в 90-е годы. Казалось, что мы похоронили коммунизм и будет свобода. Мы ходили по площадям и кричали “Свобода!”. Но свобода не может родиться из слова “свобода”.

О своей Нобелевской премии

То, что сделала шведская академия (дала премию документальной книге) - эта идея давно висела в воздухе. Все ищут новые формы. Посмотрите на живопись. Никто же сейчас не скажет, что инсталляция это не искусство. Сейчас жизнь быстрее. Посмотрите, что произошло с нами всего за 10 лет. Как за этим успеть? Конечно, литература тоже должна искать новые формы.

О своем жанре

Прошло время героев. Теперь каждый человек считает себя героем. “Восстание масс”. Маленький человек вышел на авансцену. Маленький человек имеет право на историю. Раздумывая обо всем этом, я искала новую форму.

Сейчас я пишу книгу о любви и мне сказали, что там должна быть история любви Горбачева с Раисой. Но идея моей книги другая - я слушаю маленького человека, который исчезает бесследно в темноте времени и его никогда никто не слушает.

Я, как художник, должна создать такую температуру боли, где появляется эффект доверия.

К кому-то я прихожу один раз, к кому-то пять-семь раз.

Я человек-ухо. Я слушаю время всегда. У меня всегда с собой диктофон. Я иногда даже в троллейбусе что-то услышу и запишу. Наши люди говорят очень громко.

В жанре, в котором я работаю, очень важно найти человека потрясенного. Застать его в минуты потрясенности. Сейчас люди про Чернобыль уже так не говорят. Человек привыкает. А тогда они говорили такими текстами.

Я собираю не маленькие истории, а образ времени.

Я пишу не ради денег. Я пишу, чтобы понять что-то. Для себя - тоже.

Об объективности

Я пишу очень долго. По 7-10 лет одну книгу. Это сложный процесс - создать этот витраж, эту симфонию. Жизнь же принадлежит всем и нужно собрать этот пучок.

Есть разные периоды работы. Есть время накопления хаоса. Но посередине работы появляются какие-то магнитные оси и я начинаю выстраивать материал. С одной стороны, люди мне это говорили. С другой стороны, я придала этому форму и сделала выбор. По этим же людям можно написать другую книгу. Про женщин на войне были другие книги, где они были героями наравне с мужчинами.

Про войну и «Цинковых мальчиков»

Когда я писала «Цинковых Мальчиков», я поехала на эту войну (в Чечню). Ко мне приставили полковника, чтобы я чего лишнего не услышала, ну и чтобы меня не убили. И вот полковник звонит и предлагает посмотреть на захваченное оружие. Я была потрясена - как красиво оружие. Элемент красоты учтен. Это меня больше всего отвратило - ну почему оно еще и красивое? Мы остановились возле итальянской мины, и я сказала это. Полковник мне сказал холодным тоном, что если на нее наступить, от человека останется полтора ведра мяса.

Через пару дней он предложил посмотреть, что остается от человека. Мы едем. Это, конечно, ужасно. Это не для человека. Ребята буквально ложками сгребали с песком чтобы хотя бы родителям ДНК послать.

Я представила, что какие-то бабы ждут письма от этих детей. А тут это размазано по этому песку чужому. Я упала в обморок.

Мало того, что я это все посмотрела. Я должна приехать домой, снять это все с диктофона и сделать из этого искусство.

Не хожу в военные музеи и не люблю читать книги про войну. У меня закончился запас защиты.

Об Украине

Если есть возможность приехать на Украину, я все бросаю и еду.

По-моему, на постсоветском пространстве только вы, украинцы, рванули в свободную жизнь. Я думаю, даже первый Майдан не был поражением, потому что он дал «детей Майдана», которые выросли и не могли, как родители, смириться. Вам можно позавидовать. Как бы трудно вам ни было, вы уже в новой жизни. Вы сделали этот рывок.

Я не знаю украинского языка. В детстве у бабушки я говорила по-украински, но это все забылось.

Почему нет книги о Голодоморе? В детстве, когда мы с бабушкой шли мимо одного дома, бабушка говорила: «Тихо, дети». В этом доме жила женщина, которая съела детей своих в Голодомор. Это была обычная старая женщина, но что-то в ее глазах было застывшее, как будто она уже была мертвая.

Надо убивать идеи, а не людей. Прошло то время, когда надо убивать людей. Мне как человеку ближе гандизм, пацифизм. Но иногда – например, вам как нации - приходится жить в обстоятельствах которые предложил “великий сосед”.

Когда я писала «У войны не женское лицо» мне казалось, что больше не будет таких женщин. И вдруг появляется Надежда Савченко, ваша героиня. Она как будто из того времени - то, как она понимает, как говорит, что достоинство дороже жизни.

Такие люди большая редкость. У вас в Украине есть герои. И многие белорусы тут погибли. Но это, конечно, варварские обстоятельства, которые вам предложены.

О Беларуси

У нас единственный белорусский телеканал интеллектуально уступает русским, несмотря на их пропаганду. Путин хорошо платит за предательство, и там работают хорошие журналисты. Они делают преступление, но это хорошие журналисты.

У нас трагическое время. Мы и так опоздавшая нация. Лукашенко остановил время. Подрастает новое поколение, выходит из вузов - и его выбрасывает за границу. Подрастает новое - и происходит то же самое. Беларусь, которой мы можем гордиться - она за границей.

Об отъезде из Беларуси

Это был демарш, но главная лично моя причина была другая. Я чувствовала, что (в Беларуси) все время надо быть на баррикаде. А баррикада - опасное место для художника. Портится зрение и слух. Ты не видишь человека - ты видишь мишень. Я поняла, что мне надо на какое-то время уехать, чтобы вернуть себе нормальное зрение.

О возвращении в Беларусь через 12 лет

Печально, когда умирают твои родители без тебя. Моей внучке стало 8 лет. Она мне по телефону говорила: “Ну когда ты приедешь?” Это все серьезные вещи. Я же живой человек. Не какой-то политический субъект. Я решила приехать. И как раз когда я приехала, Путин стал тем Путиным, которым стал. То есть время стало еще страшнее.

По своему статусу я могла остаться жить за границей. Но я никогда не хотела остаться за границей навсегда. Это удивляло моих западных друзей.

Надеюсь, что если бы дохнул ветер перемен, многие бы вернулись. Я же вернулась через 12 лет. Но я в другом положении. Я защищена. Я могу сказать и написать, что считаю нужным. Не все в таком положении.

Я люблю Беларусь. Там жизнь, которую я понимаю, и могу об этом написать.

Я хотела объяснить, почему я так мало говорю о Беларуси. Я писала историю утопии. Утопия говорила на русском языке. Утопия сделала большую лабораторию, где был выведен тип красного человека. Черты национальные... Делалось все, чтобы они нивелировались. А человек такое существо, что поддается нивелировке.

Конечно, я за Беларусь, за белорусский язык. Мы потеряли очень много в эти 20 лет из-за Лукашенко и русификаторской позиции.

Чернобыль заставил меня иначе посмотреть на эти вещи. Все может исчезнуть. Когда я ездила и писала о Чернобыле, у меня было ощущение, что я не белоруска или немка, а представитель биовида.

О России

Время - неподдающаяся материя. В ней какая-то тайна есть. Как в крови. Наверное, когда не было людей, не было и времени. Время - коллективная воля миллионов людей. Вот говорят - Путин, Путин. Дело не в Путине. Будь Путин президентом Германии - он был бы другим политиком. Это коллективный Путин. В нем сфокусировались миллионы желаний, униженность, имперское чувство. Он - просто их отражение.

Это не попытка возродить Советский Союз. Скорее - царскую Россию. Я думаю, что это обреченные идеи. Они не могут остановить время. Мир глобализуется. Даже в том, что касается Украины. Миру удалось остановить Путина, санкции сработали. Представьте, если бы мир был так глобализирован, когда был Гитлер, и его бы вовремя остановили?