Алексей Венедиктов:<br>«А серых, банальных, тупых, простых я ненавижу…»

Простой, казалось бы, радиоведущий стал самой долгоиграющей из современных медиазвезд. Любопытно, что Венедиктов напоминает пушкинского юродивого, звезду старорусских крамольных СМИ. Тот в прямом эфире обращался к главе государства (тогда Борису Годунову) с возмутительными речами. И Венедиктов занимается тем же и работает приблизительно в таком же имидже, элементы которого тщательно продуманы: лохматость, бородка, ковбойка, наглость. Видно, не зря его Путин называет сумасшедшим. И никто его не трогает, хотя он иногда такое несет... Везет человеку.

— Вот, кстати, про лохматость; прическа — это у тебя от чтения твоей любимой книги «Три мушкетера»?

— Типа да.

— А ты был кто из трех мушкетеров?

— Я Атос всегда был. И во дворе в Атоса играл.

— А почему ты именно его выбрал?

— Так Миледи же! Они все, козлы, за Бонасье гонялись, а на самом деле Миледи — это то самое. У нас самые красивые девчонки во дворе были Миледи, белокурая Джози, с лилией на плече. Атос же — он по этому делу первый. А Бонасье — девочка такая, мещанка. Как говорила леди Винтер: «Что тебе в этой мещаночке?».

— Известно, что ты хорошо знаешь французский.

— Я его в школе начал учить. На песенках Монтана, Азнавура, Эдит Пиаф, потом пошел Брассенс. К нам в школу приезжали лицеистки французские на практику... В советское время — француженки! Они были такие, что... что платить за себя в троллейбусах не разрешали.

— Ну, это не страшно, интересней другое: они сексом занимались с вами?

Повисла тяжелая пауза. И после паузы:

— Они веселенькие были. Мы, 15-летние комсомольцы, зовем их поговорить о французской литературе... Они приходят, и начинается такое, что сначала и не понимаешь, что происходит. Понимаешь потом.

— Есть еще тема французской революции, про которую ты вспоминаешь кстати и некстати.

— Пожалуй, единственное, чем я серьезно занимаюсь — это тема французской революции. Меня всегда к этому тянуло, я много читал про это: исторические книги, романы. Во французской революции очень интересна тема Реставрации, или Термидора. Закончился революционный всплеск, кто поумнее, отправились в изгнание, а все романтики пошли на гильотину. Потом пришли так называемые прагматики, но они были еще с налетом такого романтизма. А дальше приходят так называемые термидорианцы: это прожженные коррупционеры, им вообще всë все равно. Потом — Бонапарт. А после него — снова короли, и с их приходом страна наконец успокаивается. И так всегда, во все революции...

— Ну-ка, давай приложи твою теорию революций к нашей ситуации.

— Пожалуйста. Мы сейчас еще даже до термидора не дошли. Вот Владимир Владимирович и его команда еще немножко поуправляют, а потом придут настоящие коррупционеры, совершенно деидеологизированные. Сейчас много и с пафосом говорят о великой России, об империи, об отношениях с Украиной и Грузией. А чтоб взять бабки от Саакашвили и Ющенко и отстать от них — такого ж нет еще. Нынешние не возьмут, они еще с налетом имперского романтизма. А следующие, те, что придут за ними, настоящие коррупционеры — возьмут. А после коррупционеров придет Бонапарт — военный диктатор.

— Военный? Он с кем воевать-то будет?

— Найдет с кем. Но сначала он своих задавит...

— А что, теперешний руководитель, думаешь, сам не потянет на Бонапарта?

— Нет. Хотя — он, может, и потянул бы, но сейчас время не то еще. И люди вокруг него не те: им хочется на «мерседесах» ездить, а вокруг Бонапарта должны быть романтики, чтоб блеск эполетов и все такое.

— Нас, значит, ждут прекрасные времена... Ты еще сравнивал президента с Николаем Первым.

— Это не я сравнивал. Есть такая книжка Михаила Геллера, «История Российской империи». У меня два экземпляра было, один я Ходору отправил, а второй Суркову. Славе я заложил главку про Николая Первого. Слава прочел и звонит мне: «Да это ж про нас!» Да конечно про них! И тогда, и сейчас все просто: главное — отчитаться наверх и дать указания вниз, а результат никого не интересует. А Николай, он что сделал? Он страну к краху привел. Почему? Именно потому весь верхний слой — от коллежского регистратора до императора — только бумагами занимался. Слали бумаги вверх-вниз, ответственность друг на друга перекладывали. «Ревизор», короче! Ну а потом началось...

— Эта ужасная ситуация стала б совсем невыносимой и жизнь бы совсем остановилась, если бы не спасительная коррупция!

— Коррупция, конечно, смягчает нравы, это правда... Но коррупция у нас еще слабая, тут нашим еще пахать и пахать. Ее много, конечно, но она еще не стала всеобщей и определяющей. Государь еще поперек коррупции может. А вот когда уже и Государь поперек коррупции не сможет — вот тогда и можно будет сказать, что счастье наступило.

Школа

— Скажи, а вот то, что ты пошел сперва учителем, а потом на радио — это от такой потребности, чтоб тебя слушали, открыв рот, и не перебивали? Есть в этом актерская амбиция?

— У меня есть фото, где я, четырехлетний, читаю нотацию своему медведю. Мне потом дедушка рассказал, что мне прочитали нотацию, а я ее тут же перевел на медведя. А в школе... Представь молодого учителя, ему 21 год или 22. Во многом именно от него зависит, поступят ли в институт 17-летние парни и девицы. Которые на 4 года младше учителя... Такая начинается дедовщина!

— То-то мне всегда казалось, что в учителя идут главным образом маньяки.

— Не-не-не! Ты же это узнаешь про себя только тогда, когда уже пришел в школу. А когда идешь в пединститут, ты этого не понимаешь совсем. Совсем!

— А что тогда толкает людей в школу? Ты что, хотел сеять разумное, доброе, вечное, идя в учителя?

— Не помню... Мне нравилось, что я знаю больше, чем другие! И мне приятно хвастаться этим и передавать другим эти знания. Это как бы такой павлиний хвост... Хочется показать, что ты знаешь больше, чем они. Ой, как тяжело это в себе давить! Ой, тяжело! Особенно в первые два года, когда мы с ними почти одногодки. Особенно это усложняется, когда у тебя из-за девушек проблемы со своими учениками. Тебе 22, а ей 16, — это как?

— Ты хочешь сказать, что у тебя были девушки из учениц?

— Здрасьте пожалуйста! А как же иначе? Это нормально. Правда, в своем классе, где я был классным руководителем, я себе такого не позволял, — но школа ж большая. Эти романы школьные, учителей с ученицами, учительниц с учениками — это обязательная для школы вещь. Пришел человек из пединститута в школу — и все, обязательно роман, амор, это морок. Молодые учителя должны быть готовы к этому. Конечно, это было опасно, ты ж понимаешь... Если что, то была б просто тюрьма, тюрьма надолго. Поэтому все аккуратненько, осторожненько. И девки это понимали, у них мозги работали.

— Ну ладно, с романами понятно, и с уроками понятно — ты там тешился, красовался, что ты сильно умный и больше других знаешь. А зачем ты после уроков еще играл с детьми в КВН?

— КВНы, походы, кружки, восстановление монастырей, МХАТа в Камергерском — это для души. Я был человек молодой, холостой, в 14.30 последний урок, все друзья в это время еще работают по своим конторам, у них своя жизнь. Чем заняться? Учениками. Они ко мне все время домой приходили в огромном количестве, мои дети. Я им пиво разрешал пить — но только чтоб на моих глазах! Чтоб я контролировал. Был смешной случай. В моем 9 классе девушка забеременела.

— От тебя?

— Нет, от пацана из параллельного класса. Собирается педсовет по ее исключению. Зачем, спрашиваю, исключать? Ну что ж вы, не понимаете? Нет. Так ей на следующий год экзамены сдавать! Ну и пусть сдает! А с ребеночком кто будет сидеть? Как кто, класс, я дежурства распишу! Ну что ж, говорят, ваша ответственность, Алексей Алексеич. И действительно дети сидели с ребенком по очереди, я их снимал с уроков, девка сдала экзамены. Она потом вышла за того парня замуж, правда, они быстро развелись...

— Сильно тебя школа затянула...

— Затянула... 8 лет я там работал. Не мог бросить даже после того как на «Эхо Москвы» пришел. Бывало, сижу на уроке, а у меня пейджер пищит, мобильники мои звенят... Помню такую историю гениальную. Позвали меня с другими репортерами к Ельцину, приехали мы к нему, а его нет, опаздывает. Сидим ждем... А у меня пятый класс, греческие войны, контурные карты, надо проверить — завтра тема закрывается. Я вынимаю из портфеля эти карты и начинаю их проверять с красным карандашом. Народ охреневает! А журналисты, которые тоже к Ельцину пришли, заскучали и говорят: а дай и нам, мы тоже будем проверять! Я вам не дам, вы ни хрена не знаете, а это ж все отметки. А ты дай нам пятерочную, и мы по лекалу. Правильно! Раздал карты... И тут пришел Борис Николаич, смотрит, а народ сидит и карты исправляет красными карандашами. Он спрашивает: «Это шо?» Щас, Борис Николаич, 9 штук осталось. Так я совмещал школу с радио, бегал туда-сюда. До последнего, до того как меня избрали главным редактором. Когда ты главный редактор — уже невозможно совмещать...

— По мне, так это вообще странное совмещение...

— Да нет же! Что школа, что радио — никакой разницы. У меня есть некая информация, которой нет у других — а я им ее даю. Слушатели мне возражают, как ученики, и так же козлом обзывают — как дети на переменках.

Отец и Путин

— Твой отец, офицер-подводник, погиб при исполнении. «Что случилось с подводной лодкой? Она утонула?»

— Нет, не утонула. Там шторм был и что-то оторвалось, пришлось всплыть, отец, привязавшись, пошел устранять неисправность, его смыло волной, ударило о борт — и все. Простая история... 1955 год, Тихий океан. Он был лейтенант, 22 года, первый поход, одна из первых атомных подводных лодок. От матери это долго скрывали, чтоб я родился нормальным — она была на сносях, отец погиб за 3 недели до моего рождения. Мне в детстве говорили: будь как папа! У меня отец такой мифический, без страха и упрека, я ж его только по рассказам знал, я его себе придумал. Мой отец погиб, а я через две недели после его смерти родился, это как реинкарнация... У меня сын Алексей Алексеевич не в честь меня, а в честь деда. И у него в спальне на стене висит портрет моего отца, которого ни он не знал, ни я. Не икона, не крест (мой отец русский), не Моген Давид (моя мать еврейка)! Вот на что молиться надо — на близких.

— Эта отцовская история, конечно, крутилась в твоей голове, когда ты освещал «Курск»...

— Конечно. Сразу после «Курска» я был у Путина, с журналистами. Встреча закончилась, все встали, а меня он оставил и говорит: «Алексей Алексеич, что же вы так жестко говорили про ситуацию на своем радио?» А я, говорю, имею право, ведь мой отец погиб на атомной подлодке. Он отвечает: «Это меняет дело. Я не знал...»

— Как не знал? Что, ему перед встречей даже досье на тебя не подложили?

— Ну. А я так сильно на них наезжал, потому что ту историю с «Курском» я генетически воспринял как свою. Мне потом Куроедов настоящую корабельную рынду прислал, за честное освещение этой ситуации, и это для меня дороже, чем орден. Она у меня висит теперь в кабинете.

— А Путин обиделся, что ли, на тебя?

— Да ну... Для Путина очень важно вот это: свои — чужие, измена — не измена. Я никогда не был его человеком, поэтому не могу изменить. Это очень важно. Он понимает, что я с ним в игры не играю, я такой, какой есть, не занимаюсь разводками. Мне передали его слова, после того как мы с ним перестали общаться... Он сказал: «Радио вражеское, но поздравительную телеграмму Венедиктову подпишу».

— Путин тебя называл сумасшедшим.

— Да, говорят, что называл. Но, если я правильно понимаю контекст, в данном случае он хотел сказать, что я просто говорю все, что думаю. Слишком честный. Кто ж так делает? Только сумасшедший. Думаю, контекст был такой... Вот меня еще спрашивали: «Орден от Путина возьмешь?» За заслуги перед отечеством — возьму.

Орден за Чечню»

— А тебе ж дали уже орден!

— Нет, к 50-летию меня телеграммой от Путина наградили, а не орденом.

— Да нет же, было что-то такое!

— Нет, медаль «За заслуги перед отечеством» у меня — от Бориса Николаича, он меня наградил одним из последних указов, в декабре 99-го. За то, что мы пленных офицеров вывозили из Чечни в 94-м году. Мы прилетели в Грозный и пошли разговаривать к Дудаеву. Меня пустили к пленным, а те говорят: «Мы никуда не поедем». Их запугали. Я говорю — ребята, вот микрофон, скажите мне это под запись, я вашим родителям пленку отправлю — я ж сюда приехал вас вытаскивать, а раз вы не едете, я должен как-то оправдаться перед вашими матерями, конкретно. После того как я это сказал, 16 человек согласились вернуться с нами. А человек 12 осталось, и что с ними — я не знаю, их следы потерялись. В Чечню я тогда улетел случайно, это вообще не мое, я человек штатский, мирный. Я просто приехал к самолету проводить своего корреспондента, он туда летел. И тут меня Серега Юшенков при всех спрашивает: «А че ты корреспондента отправляешь? Почему сам не летишь? Забоялся?» Оно, конечно, я забоялся, — но что я мог ему на это ответить? Сел в самолет и полетел, в ботиночках на тонкой подошве, как был — в декабре-то. Сережа был очень честным парнем... Я ему говорил: «Не связывайся с Березой! Не потому, что Береза плохой. Но вокруг него много разных людей.

Политика

— Ты говорил, что Сергею Доренко руки не подашь, а теперь он у тебя работает на радио.

— А я ему и не подаю руки! При чем тут рука? Я Доренко взял, когда ему стали на пустом месте шить уголовку... Я тогда озверел и сказал: «Ребята, это за гранью. С работы его выгнали за дело, заслужил, хрен с ним. Черную метку дали — имеете право. А уголовку на человека ни за что вешать — это не по-пацански». И взял Доренко на работу.

— А еще у тебя выступают Киселев, Сорокина, Проханов, Шендерович, Латынина, Пархоменко... Тебя сильно ругают за это?

— Меня в Кремле иногда спрашивают: зачем они на радио? Да потому что они все яркие! А серых, банальных, тупых, простых я ненавижу... Есть люди правильные, согласные со мной во всем — но мне с такими скучно, больше семи минут я с ними не выдерживаю... Если люди яркие, то я, даже когда с ними не согласен, готов с ними и работать, и выпивать.

— А помнишь, был такой драматический момент, когда звезды МОСТ-Медиа, включая тебя, договорились уйти вместе в Гусинским. Потом все ушли, а ты остался. Тонкая интрига с твоей стороны. Люди оказались на воздухе, а ты, оставшись, на их безработном фоне стал выглядеть значительно лучше.

— Я тогда выдвинул условие: ребята, вы не вмешиваетесь в редакционную политику. А вмешаетесь — я уйду. Они условие приняли, действительно не вмешивались: ни Йордан, ни Кох. Реально!

— А помнишь, в январе 96-го тебе дали дезу из источника, заслуживающего доверия — что дедушка помер? И ты думал: ставить в эфир или не ставить?

— О, это страшная история. Тут только — нюх, больше ничего. Один офицер ФСО, фанат «Эха», нам иногда звонил в те времена и говорил: Борис Николаич едет туда-то, высылайте корреспондента. Президент прилетает в какой-нибудь город, а там — опа! — его встречает наш человек с микрофоном. И вот он позвонил тогда, этот человек, и говорит: Дедушка помер. Что делать? Выстрелить и уничтожить конкурентов? А вдруг это деза? Что делать? И тогда я позвонил Егору (Гайдару), он же жил в президентском доме на Осенней. Я ему ничего не сказал, только попросил: Егор, выглянь, пожалуйста, в окно. Зачем? Я тебя прошу. Я ему до сих пор не объяснил, что к чему. Ну, там все в порядке? (Если б было усиление охраны, то все было б понятно...) В порядке. Ну все, отбой, информацию не давать. Если б мы дали, нас бы грохнули!

Оказалось, что этого человека подставили, зная, что он работает с нами. Специально. Мы потом долго выясняли ходы — каким образом? То есть понятно, что бы это вызвало. Обрушился бы рубль. Кто-то нагреб бы миллиардные суммы. Заодно подставилось бы "Эхо Москвы". Его бы закрыли, ясно, что по судам бы затаскали.

Пошла б цепная реакция. За нас бы вступились понятно кто — Чубайс и так далее. Вступились бы, безусловно. На них бы наехали, и такое б началось... Коржаков бы сказал — посмотрите на ваших «прогрессивных» журналистов! А у Ельцина тогда рейтинг был три процента! Никаких бы выборов не было.

— Что же, красивую операцию придумали чекисты!

— Но из-за моей глупости она сорвалась.

— Еще был такой тонкий момент, когда Адамов, сидя в швейцарской тюрьме, выступил у тебя в прямом эфире.

— Это история очень важная на самом деле. Мы как-то поссорились с Адамовым. Он меня ругал за то, что мы не то говорим и надо бы нас под контроль. Я ему сказал, что когда у него будут проблемы, он обратится как раз к неподконтрольной прессе, а остальная его не заметит. Когда он сел, то вспомнил тот разговор и послал ко мне своих людей связь наводить. Мое приглашение в эфир оставалось в силе, конечно же. Сложность была в том, что в определенную секунду он должен был подойти к тюремному телефону-автомату, а я в эту секунду должен был его набрать — и вывести в прямой эфир. К тому же он должен был говорить так, чтоб охрана не поняла, что он выступает по радио. В общем я сделал то, что обещал. Он после сказал: это интервью сыграло роль в том, что его вернули на родину, не послали в Штаты. В чем смысл истории с Адамовым? С той стороны это был сигнал нашим чиновникам: ребята, ваши коммерческие интересы нам известны, про счета в швейцарских банках мы знаем — и, какие бы высокие посты вы сейчас ни занимали, после на спокойную жизнь не надейтесь, — если будете выпендриваться...

— И такой вопрос про политику. Однажды Михаил Леонтьев у тебя в эфире назвал одного президента пидорасом. А после слушатель Зураб из Харькова задал ему в прямом же эфире вопрос: Миша, скажите, пожалуйста, а как таких пидорасов, как вы, пускают на радио? Так что же Леонтьев на это ответил?

— Он ответил: «Сам такой, сам такой!» Если ты на кого-то наезжаешь, готовься к тому, что ты получишь бумеранг. Живешь в стеклянном доме — не кидайся пидорасами...

Итого

— Кстати, пользуясь случаем, хочу тебя спросить: а почему до самого последнего времени твое радио хуже всех в Москве ловилось? Отвратительный был прием. И как вы так внезапно подняли качество вещания?

— Дело в том, что когда Останкинскую башню отремонтировали после пожара, туда вернули передатчики всех станций — кроме нашей. А нас вернули совсем недавно, после моего юбилея.

— Ну, так вот он, орден! Владимир Владимирович тебя таким тонким манером наградил к юбилею!

— А ведь точно! Есть орден Бани, а я получил орден Башни первой степени. Кстати, может быть... Гм... Я об этом как-то не думал...