Александр Куллинкович: «Я мечтаю о Беларуси, которая присоединится к Польше»

В интервью «Салiдарнасцi» лидер «Нейро Дюбеля» Александр Куллинович рассказал о том, почему люди берут в руки гитару, как группа играет «чернуху по-доброму», о любимой им не настоящей стране и о том, как удается совмещать карьеру рок-музыканта с жизнью примерного семьянина.

Я оглядываюсь, и охреневаю

— Саш, Нейро Дюбель начинался в 1991-1992 годах. Первый альбом, по-моему, был записан как раз в 1992. Вон уже сколько времени прошло… Скажи, ты чувствуешь себя ветераном?

— В какой-то степени да. Я порой оглядываюсь, и охреневаю — двадцать лет уже. Особенно это ощущается, когда сталкиваешься с людьми, которые только начинают играть. Многие вещи с высоты опыта кажутся смешными…

— Чего больше в этом ветеранстве? Переоценки ценностей, или просто усталости от пройденного пути?

— И того, и другого. Переоценка — это когда я смотрю на начинающих музыкантов, и понимаю, что некоторые вещи делать не стоит. Правда, им этого не объяснишь, потому что они должны сами пройти свой путь. Я смотрю на некоторые свои песни, на сказанное или сделанное когда-то, и становится смешно, а порой даже и стыдно…

А усталость выражается в том, что не хочется отрывать задницу ради того, из-за чего лет десять назад вскочил бы и побежал. А сейчас уже «жирок» держит.

— Когда ты говоришь о не лучшем виде молодых — ты имеешь в виду сценический имидж, или образ жизни вне сцены? 

— Нет, конечно, я говорю о сценическом поведении. Потому что образ жизни у каждого свой, и тут я не считаю себя правомочным диктовать что-то. Просто некоторые вещи пока им кажутся важными и серьезными, а на самом деле это просто смешно.

Когда мы начинали, для нас панк-рок тоже заключался в неумении играть

– Недавно я имел беседу с одним из начинающих исполнителей панк-рока, и он мне задвинул тезис о том, что уметь хорошо играть панк-музыканту вовсе и не нужно. Мол, наоборот, чем хуже, тем лучше…

— Ну, это просто смешно. Это как раз то, чего делать не стоит.

— А если попытаться охарактеризовать — что же такое панк-рок?

— Это стиль.

— Ну, это понятно. Но это ответ из серии «птица — это птица». Но проблема в том, что если, к примеру, сравнительно нетрудно объяснить, что такое хард-рок, или что такое трэш, скажем, то с панком все, мне кажется, несколько сложнее. Потому что тут кроме собственно музыки присутствует довольно внушительный пласт, связанный с образом жизни. 

— Панк-рок, конечно, в этом плане многообразнее. Есть панк-группы, которые играют в определенной манере, используют определенные риффы (короткая мелодическая фраза— В.М.), подают определенным образом музыкальный материал. Есть группы, которые играют джаз, но при этом их поведение на сцене — это настоящий панк. Или, например, те, кто играет блюз, но при этом у них абсолютно панковские тексты — немножко агрессивные, прямолинейные, саркастичные, циничные.

То есть, на мой взгляд, есть три составляющие панка — стиль музыки, тексты и поведение. В некоторых группах присутствуют все три компонента, в некоторых — лишь что-то одно.

— Слушай, но играть панк в девятнадцать лет, это одно. А вот ближе к сорока — как тебе сегодня — совсем другая история. Тебе не приходило в голову сменить стиль?

— Дело в том, что с взрослением стиль оттачивался. Когда мы начинали, для нас панк-рок тоже заключался в неумении играть. Точно как у того парня, о котором ты упоминал.

— Это то, о чем ты упомянул на последней рок-коронации? Неумение играть — это мастерство, которое шлифуется годами?

— Да, это очень тяжело — делать вид, что ты не умеешь играть. Просто в панк-роке мы допускаем много бардака и безалаберности. Но это не означает, что все сыграно тяп-ляп. На самом деле, в последние годы в Нейро Дюбеле играют хорошие музыканты, и мы много работаем над техникой исполнения.

Просто мы в некоторой степени оказались заложниками ситуации. Есть стили, которые имеют дурацкие названия и загоняют исполнителей в определенные рамки. Но что-то менять уже поздно.

Порой такие вещи происходят и с названиями групп. В свое время мы выступали в Польше вместе с группой, название которой переводится как «Большие Цыцки». Ребята тридцать лет на сцене, им стыдно уже за это название, но менять что-то поздно.

Но в сухом остатке одно — то, что мы играем сейчас, это не юношеский рок.

У нас чернуха, но по-доброму

— Но, кроме того, панк-рок — это зачастую довольно мрачные и чернушные тексты. А вот твое мироощущение — оно такое же мрачное, либо ты отдельно, а тексты — отдельно?

— Я не пишу связных текстов. Это не какое-то повествование из серии — я проснулся, я умылся, я пошел гулять… Скорее, это какие-то образы, ощущения. И я бы не сказал, что это чернуха — это, скорее, черный юмор. Есть примеры гораздо более мрачные — тот же «Король и Шут». А мы все больше про любовь пишем…

— Ну, знаешь — «переехало комбайном» или «убили монтировкой» — веселого маловато. 

— Ну, и такая любовь бывает. Нет, у нас все песни про любовь — от начала и до конца. Мне понравилось высказывание по этому поводу Толика Вечера, режиссера, который снимал все наши клипы. У него спросили — а почему у вас в клипах все умирают? И действительно, у нас в каждом клипе кто-то умирает. Он даже сам удивился: как умирают?! А подумав, выдал такую вот фразу: «А ну да, умирают. Но умирают-то как-то по-доброму».

Так что у нас чернуха, но по-доброму.

— А тогда, в начале 90-х, все сразу было всерьез? Ты создавал группу в расчете на популярность, на запись продаваемых альбомов или же просто от нечего делать?

— Нет, конечно. Просто хотелось заниматься музыкой. А таких глобальных планов не было.

— Как ты считаешь, что позволило группе пройти такой немалый путь? 

— Да, из коллективов, с которыми мы начинали, остались немногие — десятка не наберется. Нам же помогла любовь публики. Звучит, понимаю, банально, но это именно так. Потому что мысли о распаде посещали часто.

Несколько раз я даже заявлял об этом вслух, в том числе и со сцены. Но начинались звонки, вопросы — ребята, да как же так? И это заставляло двигаться вперед.

Ну и еще — возможность выйти на сцену. Сцена — это великая вещь, и ощущения, которые она дает, трудно объяснить человеку, ни разу этого не почувствовавшему. Бывало, материшь эти концерты, не хочется ничего уже. А выходишь на сцену, видишь глаза слушателей и все. Процесс пошел.

Джон Леннон, кажется, однажды рассказал такую историю: у сороконожки спросили — как ты ходишь таким количеством ног? Сороконожка задумалась и остановилась. Есть вещи, которые очень трудно объяснить…

— Кто-то из рокеров, по-моему, Борис Борисович Гребенщиков, как-то сказал, что на концерте он ищет глазами самую красивую девушку. И поет для нее. Если такая девушка есть, то концерт удается сполна. Если нет — то дело обстоит значительно хуже. А тебе как удается чувствовать зал?

— Странно, я тоже много раз говорил похожие вещи. Наверное, у музыкантов есть что-то общее.

Правда, я не выискиваю девушку. Я просто ищу человека, который реагирует. И весь концерт я пою для этого человека. И по его реакции вижу, как проходит концерт. Если этот человек прыгает, отзывается, ему нравится — значит, все в порядке.

Но все-таки удачный концерт — это совокупность хорошего звука и количества людей в зале. То есть чем больше зрителей, тем большую отдачу мы получаем. Мы заряжаемся энергией, которую потом транслируем обратно.

Гитару в руки берут для того, чтобы понравится девушкам

— Мне кажется, что когда-то такие вещи, как рок, андеграунд, создание многочисленных групп были основаны на желании уйти от навязчивого социума — от необходимости быть в комсомоле, ходить строем, быть строителем коммунизма или чего-то там еще. Иначе самовыразиться было невозможно. Потому сам человек с гитарой — гитара тут образ, это могла быть и труба, и аккордеон — олицетворял собой протест против этого самого общества.

— Символ свободы… Не знаю, мне всегда казалось, что гитару в руки берут для того, чтобы понравиться людям. Понравиться девушкам.

— И в итоге создавали песни протеста? Не думаю, что тот же Шевчук или Кинчев стремились всего лишь понравится девушкам…

— А это уже гитара выбирала человека. Это ведь не такой простой инструмент. Гитара начинала диктовать свой стиль жизни. Сцена начинает управлять тобой. В этом есть какая-то мистическая штука.

— Макаревич в одной из песен написал, что раньше «любая гитара в красном углу светилась словно икона, а стала лопатой для гребли в «зеленой волне». Насколько коммерциализация повлияла на белорусский рок и на Нейро Дюбель в частности? Чего сегодня больше — иконы или гребли?

— Нас коммерциализация затронула в том смысле, что мы уже не играем просто так, за бесплатно. В том случае, если на нас зарабатывают. Но это не значит, что я выхожу на сцену за гонорар.

Да, мы сыграем бесплатный концерт, если считаем, что это надо сделать, если это не коммерческий проект. Но если на нас зарабатывают, почему мы не должны получать деньги за свою работу?

А вообще всех заработанных с концертов денег едва хватает на то, чтобы записать новый альбом.

Вот видишь, за последние две минуты я несколько раз употребил слово «деньги». Значит ли это, что мы ушли в коммерцию, или просто мир стал таким? 

— Но можно изменить вопрос. Скажем, готов ли ты написать коммерческую песню, к которой у тебя совсем не лежит душа, но которая станет хитом, будет хорошо продаваться? Крутиться в эфирах радиостанций, держаться на вершине всяких там чартов?

— Нет. На это мы не пойдем. Это касается и Нейро Дюбеля, и всех ребят-музыкантов, которых я считаю своими товарищами. Никто из нас не сможет себе такого позволить.

— То есть все-таки честность и искренность остаются краеугольными камнями и в сегодняшнем роке?

— В первую очередь. Мы много чего видели, много через что прошли для того, чтобы свалить в сторону со своей дорожки. И три года запретов тоже это показали. И даже в том визите к Пролесковскому никакой слабинки мы не дали. Хотя было очень много криков по этому поводу — продались, мол. Но сколько с тех пор времени прошло? Разве мы изменились?

Теперь мы знаем, за кого нас держали

-- Сегодня запреты на ваши выступления отменены?

--Да, к счастью, этот период остался позади. Но эти три года вакуума серьезно ударили по популярности группы. А многие еще и сегодня боятся, что концерт отменят. Да, есть некоторые залы, которые не хотят нас пускать. Но это уже политика руководства зала, а не указание сверху. Однако мы не брали на себя никаких обязательств, которые заставили бы нас покривить душой.

— Слушай, а если отмотать назад — повторись бы еще раз этот концерт на Бангалоре — ты бы играл его вновь, понимая, к каким последствиям это приведет?

— Уже нет. Вот это уже без нас.

— Что так? Запал закончился, или отношение к происходящему изменилось?

— Дело не в запале. Дело в том, что мы поняли — нас ценили не как музыкантов, а лишь использовали как инструмент для того, чтобы собрать на акцию людей. Как сказал Лявон Вольский — теперь мы знаем, за кого нас держали.

— Саш, не поверю, что вы этого не понимали раньше…

— Знаешь, может, это и наивно, но я воспринимал тот концерт как обычное выступление. Мы не связывали происходящее с политической акцией. Для нас, как и для многих других выступавших там коллективов, это была возможность спеть для большого количества слушателей на открытой площадке.

— Ну, не очень-то складывается. Играть на оппозиционном мероприятии, и не понимать, что это свяжут с политикой…

— Как это ни странно, но нам было непонятно. Я сейчас вот оглядываюсь назад, и говорю это совершенно искренне.

Может быть, было непонятно потому, что гайки-то закручивались не сразу, не шуруповертом, а ручками, потихоньку. И мы этого не чувствовали. Мы и до этого играли на разных мероприятиях, причем на гораздо более серьезных, на том же «Марше Свободы»… И ничего.

Но, повторюсь, мы не относились к этим концертам, как к оппозиционным акциям. Это была возможность встретиться с публикой.

А вот после Бангалора на свет появился шуруповерт.

Мы привыкли, чтобы нас водили за ручку

— И все-таки, несмотря на то, что ты зачастую демонстративно сторонишься политики, ты живешь в этой стране, и тебе, скорее всего, все же не безразлично, что с ней будет. О каком будущем для страны ты мечтаешь? 

— Я мечтаю о Беларуси, которая присоединится к Польше.

— О-па. Вот это да. Хорошо, хоть вектор западный. А как же независимость?

— Да, вектор западный. С востока мы ничего хорошего не дождемся.

А независимость… Знаешь, я думаю, что у Беларуси, как у государства, нет никакого будущего. Слишком много грызни, грызни на всех уровнях. Слишком много везде засранцев, которые тянут в разные стороны. И Беларусь сама о себе никогда не позаботится.

— Ты думаешь, в Польше засранцев меньше? 

— Столько же. Но опыта там побольше.

— Литву к себе заберем? Чтобы уже сразу — в границах Великого княжества?

— Ради Бога. Я про Польшу условно говорю. Можно и к Литве присоединиться. Но только не к России.

Я не представляю себе, что будет с Беларусью как с самостоятельным государством. В силу менталитета нашего народа. Мы привыкли, чтобы нас водил за ручку старший братик или сестричка.

И я не вижу в этом ничего плохого. Вот кто-то, прочитав это, начнет шуметь — мол, Куллинкович не думает о своей стране, Родину продал… Но я не вижу ничего плохого в том, чтобы быть с тем, кто мудрее тебя.

Я встречал в жизни людей, которые имели по три высших образования, но были тупые, как пробка. И наоборот — тех, кто не был таким уж умным, но был гораздо мудрее меня. Поговорив с таким человеком, ты понимал, как жить дальше.

К мудрым людям я присасывался, как пиявка

— А тебе часто такие люди в жизни попадались? Ты что-то брал у них?

— Довольно часто. И я к ним присасывался, как пиявка.

— А как ты считаешь — ты сам с возрастом стал мудрее?

— Думаю, да. И когда ко мне обращаются с какой-то проблемой, я эту проблему могу в трех словах людям описать и дать совет. При этом я сам понимаю, что дал мудрый совет. Может, не такой уж умный, но мудрый. И мои знакомые, товарищи говорят — Саш, ты мудрый человек.

Хотя юношеский максимализм не исчез. Все равно бывает и так — шашки наголо и вперед. Вообще максимализм — это у нас семейное. По маминой линии.

Я часто, причем в абсолютно трезвом состоянии, поведением напоминаю себе пьяного человека. Вот он сидит тихо, и вдруг не с того, ни с сего начинает буянить. Нет, я не лезу в драку, не начинаю бросаться тяжелыми предметами… У меня такое часто случается на сцене. И тогда вся энергия уходит в концерт.

Кстати, музыканты, играющие трэш, панк, как правило, очень мирные люди в быту. Видимо, потому, что много энергии, в том числе и отрицательной, расходуется на концерте.

Причем это касается не только музыкантов, но и зрителей. Они тоже на концерте побесились, и вышли уставшие и довольные.

Мы поем для людей, которые росли вместе с нами

— Саш, а ваш слушатель — он меняется вместе с вами, или это молодые ребята, одно поколение которых сменяет другое?

— Нет, молодежь нас слушает меньше. Наша аудитория — это люди в возрасте около 30 лет. 

— А с чем это связано?

— Не знаю. Может, с тем, что мы поумнели. Причем слушателей не стало меньше, и об этом свидетельствует успех последнего альбома «Stasi», который вошел в десятку самых продаваемых, что меня приятно удивило.

Но публика постарела. Видимо, мы поем для людей, которые росли вместе с нами. Наверное, молодежь, тех, кому сегодня лет 15-16, больше интересует или попсовая культура, или национальная — скажем, то, что играет NRM. Вот у них молодежи на концертах много, хотя они играют далеко не простую музыку.

— А твой сын слушает твою музыку (сыну Александра Куллинковича, которого тоже зовут Саша, сейчас 9 лет — В.М.)? Понимает, что его отец — рок-музыкант, а по нашим, белорусским меркам, почти рок-звезда?

— Кое-что слушает. Но так, чтобы живо интересовался — я бы не сказал.

Я не считаю себя звездой, потому что не знаю, что это такое

— А ты вообще себя звездой ощущаешь?

— Не-а. Абсолютно искренне. Я в этом плане человек с реальной, а то и заниженной самооценкой. Быть звездой в Беларуси — это смешно.

— А что такое звезда, если разобраться?

— Да не знаю я. Может, от того я и не считаю себя звездой, потому что не знаю, что это такое?

Вот Пол Маккартни — это звезда. Мик Джаггер — это звезда. У нас таких нет.

— Но вы получили четыре рок-короны — в 1998 году — это было признание. Это был уровень!

— Ну да, признание. Безусловно, мы были рады, мы гордились этим. Но я никогда не думал, что я круче кого-то. Такую же известность может получить человек, который выиграл в лотерею миллион.

— Но о нем быстро забудут. 

— Ну да. Разница в том, что я что-то оставлю после себя. Я этим горжусь. Но не более того. Хотя предпоследняя главная корона, которую я получил… К ней я отношусь немножко скептически. Это пустой звук.

— Типа ордена «За заслуги»? Получай и иди на пенсию?

— Точно. Юбилейная медаль. А вот корона за альбом «Stasi» — это совсем другое дело. Как и за программу «Танки». Тот же «Stasi» уже не назовешь музыкой людей, которые не умеют играть. Но со звездностью у нас все в порядке. Мы как-то обходимся без этих «охов и ахов».

Все это было сказано, и ничего уже не исправишь

— В последнее время переиздаются старые альбомы «Нейро Дюбеля». Никогда не возникало желания какую-то песню выбросить вовсе? Или заменить на другую?

— Ох, было. И выбросить, и перепеть. Бывает, слушаешь и думаешь — какая чушь! Но слово не воробей…

 Эти песни уже есть, они живут и даже кому-то нравятся. Мы пытались на концертах менять некоторые слова в песнях. И к нам потом подходили люди и говорили — что за дела?! Там ведь правильно по-другому… 

А мне казалось, что сейчас я сделал лучше.

Все это было сказано, и ничего уже не исправишь. Да и не нужно, видимо.

— А есть такие песни, которые бы ты уже не стал петь ни за какие коврижки?

— Да, есть парочку. Правда, это совсем ранние песни. Хотя для шестнадцати лет, времени, когда они были написаны, песенки были очень даже ничего.

— Саш, а что мешает белорусскому року выйти на серьезные высоты? Ну вот куча составов в России, можно вспомнить того же Вакарчука и «Океан Эльзи» в Украине… Там есть поступательное развитие. А у нас, как мне кажется, рок пребывает на таком вот местечковом уровне. Почему?

— Может, потому, что у нас все как-то не по-настоящему. Есть такой полнометражный мультик «Южный парк». И очень часто по поводу того, что у нас тут происходит, я вспоминаю песенку из этого мультфильма. В ней были такие строки — «к тому ж известно, что она — не настоящая страна».

И я вот про Беларусь так же думаю. Кто на каком языке говорит? Русский, белорусский, трасянка — все смешалось. Флаг? А какой у нас флаг? Герб? Тоже какой-то не настоящий.

Если углубляться дальше — еще хуже. Потому и рок у нас такой.

Но при этом я безумно люблю вот эту свою ненастоящую страну. Уже через пару дней за границей я начинаю тосковать по ней. У меня неоднократно была возможность уехать, но я вот до сих пор здесь.

Дядя Саша

— Ты когда-нибудь задумывался о том, что на твоих песнях выросло уже пару поколений белорусов? Что мир они видели и воспринимали, в том числе, и твоими глазами? Ты чувствуешь какую-то ответственность за это?

— Наверное, нет. Может, потому, что я никогда не писал песен протеста, или песен, к чему-то призывающих. Я просто пел о том, что мне нравится.

— Но поклонники называют тебя дядя Саша. И это свидетельство того, что ты для них авторитет.

— Ну, я очень надеюсь, что пример с меня они все же берут положительный… Я чувствую ответственность не столько за песни, сколько в личном общении с людьми. Мы часто встречаемся со слушателями. Кстати, знаешь, откуда пошло дядя Саша?

— Расскажи.

— На мои концерты часто ходили две мои племянницы. И они, естественно, называли меня дядя Саша.

И вот после концерта стоим, общаемся. Подходят еще какие-то люди, наши слушатели. Задают вопросы, я отвечаю. А племянницы мне постоянно — «дядя Саша, дядя Саша». Вот кто-то еще сказал «дядя Саша». Потом, когда я написал для «Stаsi» стишки от имени дяди Саши, все устаканилось окончательно.

Хотя вначале мне это «дядя Саша» совсем не нравилось. Потом привык, а теперь думаю, что это даже неплохо. По-крайней мере, когда человек так ко мне обращается, я понимаю, что он слышал наши альбомы, он бывал на концертах.

Секс, наркотики, рок-н-ролл

— Саш, наличие семьи, детей, налагает определенные обязательства. Как удается совмещать карьеру рок-музыканта с карьерой семьянина, хорошего отца? Тем более, что и особой материальной отдачи от музыки нет. Вам жены не говорят — вы бы, ребята, может в бизнес какой пошли, денег заработали?

— Нет, так не говорят. Может, потому, что с женами мы встретились тогда, когда группа давно работала. Они понимают, что музыка для нас — это очень серьезно.

А с совмещением тоже особых проблем нет. Потому что если у тебя график, как у музыкантов группы «Metallica» — тогда это тяжело. Там сплошные гастроли, разъезды. А у нас — размеренная и спокойная жизнь.

— Ну а как же три составляющие — секс, наркотики и рок-н-ролл? 

—  Наркотики — никогда. Наркотики у нас всегда были табу, да и никакого интереса к ним никто не испытывал.

— Ну, кроме наркотиков существует немало других способов затуманить мозг… 

— Спиртным увлекались. Много лет назад было нормально, когда группа выходила выступать в абсолютно невменяемом состоянии. Но это было очень давно. Сейчас это было бы уже совсем ненормально.

Я вообще плохо себе представляю, чтобы такое могло случиться сегодня. Сейчас мы затуманиваем мозг безалкогольным пивом, которое закупаем перед концертом в больших количествах. Можем себе позволить по сто пятьдесят грамм в дороге, в купе поезда. Но не в день перед выступлением.

Ну, секс на сцене или в студии — это просто невозможно. Да и не нужно никому.

— То есть, собственно, ни одного из неотъемлемых компонентов?

— Ну почему же… Остается ведь самое главное — собственно рок-н-ролл. 

— Саш, а что для тебя главное в людях? И какие человеческие проявления ты не терпишь?

— Ну, есть элементарные вещи, без которых трудно себе представить человека. Их я стремлюсь привить своему сыну. Это честность, вежливость. В первую очередь честность, конечно.

Ну а то, чего не терплю… Больше всего — навязчивость. Не люблю навязчивых людей. И не люблю пустословов, которые говорят больше, чем могут сделать.  

Есть еще одна вещь, которая меня злит, и от которой мы, видимо, не избавимся никогда — это неправильное написание названия группы. Как только не пишут — и в одно слово, и через дефис. Но только не так как надо.

На нашем собственном альбоме название написано с ошибкой. Вышел «The Best of Neuro Dubel». И название на обложке диска написано слитно. Я думал, убью того, кто это сделал.

Мы уже нашли, видимо

— Над чем сейчас работает Нейро Дюбель?

— Пишем новый альбом. В нем уже есть три-четыре песни.

— Названия у них тоже уже есть?

— Песни называются так — «Молодец», «Полноте» и «Манту».

— Лаконично.

— Знаешь, мы сейчас плотно занимаемся нашим сайтом — хотим выложить в свободном доступе все наши песни и клипы в хорошем качестве. Для этого надо было переписать названия песен латиницей.

Вот мы с женой сели и занялись этой работой. Мне достались последние альбомы, а ей — ранние. И вот я смотрю, что, хотя я печатаю двумя пальцами, у меня получается быстрее.

Стал разбираться в чем дело. Выяснилось, что названия песен в наших старых альбомах очень длинные — «Правдивые истории о том, как у Карлсона угнали комбинезон», «Ворсинки и катышки», «Дети убили четырех», «Один дома. Часть вторая» и так далее. А в новых, наоборот, очень короткие — «Суки», «Свобода», «Stasi».

Был такой старый анекдот про двух гитаристов. У одного пальцы так и бегают по грифу, а второй как взял один аккорд, так и держит его. К нему с претензией — видишь, мол, как у того пальцы летают? А гитарист отвечает — ну так он молодой еще, ищет пока. А я уже нашел.

Вот и мы уже нашли, видимо. 

— «Манту» — это о прививке?

— Да. О том, как у человека вся жизнь пошла наперекосяк после того, как он намочил манту. 

— Слушай, а ты представляешь себе такую картину — Александр Куллинкович лет этак пятидесяти пяти от роду по-прежнему играет панк и поет в «Нейро Дюбеле»…

— Представляю. Сейчас уже представляю, хотя в двадцать лет я себя тридцатишестилетним не представлял вовсе. Тогда мне казалось, что 36 лет — это уже древний старик. И если я сейчас стою на сцене, то почему я не могу стоять на ней и через двадцать лет?

Я даже представляю, какие песни я буду петь в то время. Но не будем забегать вперед. Всему свой черед.