«Вдруг входит Лукашенко и с распростертыми объятиями направляется к Шушкевичу»

Известный белорусский журналист Сергей Ваганов в интервью «Салідарнасці» рассказал, с какими пороками советского общества ему приходилось сталкиваться, почему он испытал горечь при походе в новый музей Великой Отечественной войны, и по каким причинам о Машерове у него осталось не лучшее впечатление.

– Сергей Давыдович, Вы родились в 1941-м, относитесь к поколению, которое называют «детьми войны». Что вы думаете о восприятии той войны сегодня?

– На днях я был в новом музее истории Великой Отечественной войны. Мне стало горько и обидно. Сплошной хайтек, а по содержательности – заштатная провинция, из которой так и выпирает желание примазаться к славе. Прежний музей был намного интереснее и куда ближе к подлинной истории войны и участию в ней белорусов.

– На Ваших глазах зарождалось празднование Дня Победы. А как Вы относитесь к этому празднику сегодня?

– Да, все началось с 1965 года, с празднования 20-летия Победы. До этого 9 мая не был даже выходным днем. Власть понимала, что народ еще не опомнился от войны, от неимоверной цены, заплаченной за победу над Германией. Праздник Дня Победы стал нужен Брежневу ради собственного возвеличивания. Но не только. Он вполне вписался в логику отката к сталинизму, хотя и в более мягком варианте. При всем при том, первые шествия ветеранов по проспекту были волнующими и даже трогательными. По одной простой причине: шли действительно ветераны, реальные участники войны. Потом помпезности все прибавлялось. А сейчас это выродилось в полный абсурд. Абсолютное ощущение фальши и лживости.

– Но ведь победу над нацизмом отмечают во всех странах антигитлеровской коалиции...

– Отмечают, но не празднуют. Это разные вещи. На деле же отношение к ветеранам в Советском Союзе было просто ужасным. В странах Запада совершенно невозможной была бы, к примеру, история, с которой я столкнулся в 1985 году. Отмечалось 40-летие Победы, вокруг звон и тарарам. Ко мне в Минске обратился инвалид. В боях под Ленинградом он получил четыре ранения. После самого страшного он потерял гортань, вместо нее в горло была вставлена трубка. Совершенно невозможно было понять, что он хочет сказать.

Не поняла и очередь за рыбой, которую, как тогда говорили, «выбросили» в Червене.

Инвалид попытался купить ее без очереди, на что имел вполне законное право, о морали я уже не говорю. Возник конфликт, и чей-то сынок из местных чиновников жестоко его избил.

Местная милиция попыталась замять дело. Я написал об этом в «Труде». Статья называлась «Пятое ранение» и вызвала огромный резонанс. Тираж у газеты был огромный, около 23 миллионов. Пришло порядка 5 тысяч писем. Открылась совершенно ужасающая картина жизни ветеранов войны в своем «победоносном» отечестве. Ну, а «сынка» в конце концов судили...

– А какие еще пороки советского общества Вас волновали?

– Ну вот, например, такая история – в Светлогорске, одном из самых молодых городов БССР, внук убил свою бабушку. Сейчас подобные трагические события проскакивают в рубрике «происшествия» несколькими строчками. Тогда же они замалчивались, по советским идеологическим канонам такого просто не могло быть. Но было.

И знаете, какие были у внука, самого любимого у бабушки, мотивы? Ему стало стыдно, что бабушка... собирала бутылки. Не пьяница, не алкоголичка, вдова, опять же, ветерана войны. Но ни у кого из своих шестерых детей, бросивших деревню и уехавших в город, не нашла, как говорится, притулку. Одной в деревне жить стало невмоготу, а «городские» детки перебрасывали ее с рук на руки, а то и просто выгоняли на улицу...

Председатель исполкома рассказывал: вы не представляете, сколько матерей оказываются брошенными детьми. Их свозят из деревень, чтобы получить льготное жилье в городе, а потом выгоняют за ненадобностью. Такой вот очерк нравов, после которого меня пригласили в ЦК и пытались внушить, что все это нетипично для белорусской действительности, и нечего ее чернить...

Работая над одним из материалов, Сергей Ваганов около месяца находился в шкуре сотрудника ГАИ. 1973 год

– Вы стали журналистом, хотя заканчивали истфак. Но прежде уехали по распределению в деревню, сельским учителем...

– Думаю, что в конце концов сработали гены. Я ведь вырос в журналистской семье. И мама, Мария Ваганова, и Давид Пинхасик, отец, еще до войны работали в «Советской Белоруссии», там и полюбили друг друга, хотя расписались уже после войны, которую отец прошел от звонка до звонка. Отец, кстати, единственный за всю историю этой газеты, который проработал в ней 60 лет. Трудился там до 1994 года, до 80 лет.

Он же привел меня в 1961 году, еще студента, в «Чырвоную змену». Не столь редкое, кстати, явление в журналистских семьях. Конечно, я мог бы тогда же остаться в этой газете, было такое предложение после ряда публикаций. Мог бы и в аспирантуру податься, после дипломной работы это было практически гарантировано. Но в науку меня не тянуло, а работать в газете без хотя бы малейшего знания жизни безответственно. Вот я и решил, что учительство даст это знание...

Ну и антисталинская, так сказать, романтика 60-х годов, студенческая дружба... Я ведь не один уехал в деревню, три товарища. Кстати, все городские, «деревенские» в большинстве зацепились за город. Один из нас, Володя Клокоцкий, был классным руководителем у Сергея Законникова, это Лепельский район. Альберт Елсуков работал в Опсе, на Браславщине, в семи километрах от Далеких, куда попал я. Оба они стали известными философами, Альберт несколько лет был деканом философско-экономического факультета БГУ. Недавно он умер.

– А как Вам жилось в деревне?

– У меня была только одна просьба к комиссии, из-за плохого зрения: чтобы в деревне, куда меня направят, было электричество. Тогда оно далеко не везде было. В той же Опсе, например, не было. Я даже сочинил присказку, которую, кажется, там до сих помнят: «А света в Опсе не будет вовсе». Хотя, конечно, свет там уже давно есть...

Ну а к бытовым проблемам я относился легко. Это сейчас ищешь, как покомфортней устроиться на диване. А тогда... Вот пришлось мне посреди жутко морозной и снежной зимы съезжать с квартиры, куда в августе меня пристроил председатель колхоза. Семья по тем временам была зажиточная – он лесник, она нигде не работала. Председатель ей и пригрозил: не возьмешь наставника, пойдешь в колхоз. Жили мы дружно, но к зиме по деревне пошли сплетни: мол, пока муж в лесу...

В общем, пришлось съезжать в холоднющую развалюху, которая называлась интернатом, потеснить детей. Результат – жестокий миозит, не повернуться. Зато приходит бабка Кастуся, ставит банки на керосине рассказывает анекдоты со времен Первой мировой и разные байки про свою жизнь «за польским часам»...

– С 1976 года вы стали работать собственным корреспондент газеты «Труд» в Беларуси...

– Тогда в БССР...

– Говорят, что в те времена журналисты пользовались особым расположением местного начальства. Баня и накрытые столы были?

– Одной из первых моих командировок в «Труде» была поездка в Узденский район, в колхоз, откуда пришла жалоба на председателя. Закончили тяжелый с ним разговор, выходим на крыльцо. И вижу: багажник корпунктовской «Волги» открыт, водитель что-то укладывает. Подхожу, а там колбасы, сало, мед... Выкладывай, говорю, назад. Он не сразу меня понял... В общем, «подарков» никогда не брал.

Но было бы неправдой сказать, что никогда не пользовался авторитетом центральной газеты. Одно извиняет: в основном для помощи людям, решения чьих-то проблем. И баня была. Ее очень любил светлой памяти Виктор Никитич, мой бессменный почти за 30 лет водитель...

– Сегодня дают противоречивые оценки личности Машерова. А какого мнения придерживаетесь Вы?

– Думаю, что если бы он дожил до распада СССР, то, несмотря на гигантскую популярность, не смог бы стать лидером независимой страны. Как, к примеру, Леонид Кравчук. Он был слишком советским, искренне советским. И при всем своем уме не понимал, какое зло, к примеру, мелиорация Полесья.

Запомнилось, как в Пинске, где сосредотачивалась эта, сравнимая с военной, операция, вышел на трибуну ученый-орнитолог и стал бить тревогу, что на грани исчезновения оказалась серая цапля. Машеров его грубо прервал: «Опять о птичках! Садитесь!». В определенном смысле, он не только был, что называется, героем Советского Союза, но и его жертвой. Хотя, конечно, я не верю, что авария, в которой он погиб, была подстроена.

– Почему Вы в это не верите?

– За неделю до гибели Машерова в Минске проходил Всесоюзный слет юных следопытов. В его рамках должен был состояться митинг-реквием в Хатыни, участие Машерова там изначально не планировалось. Ну а мы-то с Никитичем едем туда. Выезжаем на проспект, а мимо на дикой скорости проносится «Чайка» без всякого сопровождения. На переднем сиденье – Машеров. Представьте, какой бедлам возник на улице Якуба Коласа, да еще в час пик. В общем, приехали мы в Хатынь на 40 минут позже него!

Мой Никитич был хорошо знаком с Зайцевым, водителем Машерова. Пока шел митинг, они откровенно поговорили. Потом рассказал мне, как Зайцев, которому уже было за 60, жаловался: давно хочу уйти, не выдерживаю, сижу как на привязи за гаишниками, да и спина болит... Но он не отпускает меня. Уйдем, говорит, вместе. Так оно и вышло через неделю.

Машеров не просто любил скорость. Такой стиль сложился в представлениях партийной элиты о приоритете должности. Это был настоящий смертельный поводок. Когда они разбились, Зайцев даже не тормозил.

– А что это за история, когда Вас обвиняли в том, что Вы на автомобиле сбили женщину и скрылись?

– Ноябрь1988 года, первые «Дзяды» возле Московского кладбища. Едем туда с Виктором Козько, уже тогда известным писателем и давним другом. Оттуда, прихватив некоторых «безлошадных» коллег, – в Куропаты. Ну а там – жестокий разгон митингующих.

Назавтра, на совещании партийно-хозяйственного актива Минской области, не помню кто из выступающих рассказывает, как собкор «Труда» на служебной машине развозил «бэнээфовские» плакаты и листовки. Я только посмеялся: черт с ними. Но вечером мне позвонил Никитич, настоял на чуть ли не тайной встрече.

Оказывается, в таксопарк, где содержался служебный автомобиль, заявился некий майор милиции, стал всем подряд тыкать мою фотографию с митинга и расспрашивать: кто знает этого человека? «А в чем дело?», – поинтересовались таксисты. «Да вот, он сбил на «Волге» женщину и скрылся. Теперь разыскиваем...». А что значит рассказать такое в таксопарке? Назавтра полгорода будет об этом шушукаться...

Власти было важно каким-то образом запачкать не только участников митинга, но и свидетелей его жестокого разгона. Возможно, еще и потому, что мне удалось тогда в «Труде» опубликовать статью в поддержку движения «Белорусский народный фронт «Возрождение». Статья так и называлась – «Линия фронта».

– А какую, по-вашему, ошибку совершил БНФ?

– По-моему, никакой. Нельзя считать ошибкой совесть в политике, сознательный и жертвенный отказ от дешевого популизма. Я говорю о движении и возникшей на его основе парламентской фракции. Что касается политических ошибок двух бэнээфовских партий, то пусть о них судят политологи. Я к ним себя не причисляю.

– В советское время в Беларуси активно проходила русификация. А как вы и ваши знакомые в Минске относились к тем «понаехавшим» из деревень, которые говорили по-белорусски?

– Никто из «понаехавших» по-белорусски не говорил! Говорили на трасянке. Настоящий белорусский язык сохранялся лишь в писательской среде, да и то, в основном, между собой да на публике. Чему удивляться? Еще в начале 60-х, когда я работал учителем, слышал через стенку, как «белоруска» говорила деткам: учите русский, на мове далеко не уедешь. Что ж странного в том, когда Лукашенко утверждает, что на белорусском языке ничего умного сказать невозможно! Его так научили... Глупости, правда, можно с успехом говорить и на «великом и могучем...».

Когда я учился, ничего подобного не было. Наравне с русским белорусский язык и литературу преподавали замечательные учителя. А угрозу окончательной гибели языка принесла русификация, которая, как ядовитый борщевик, заполонила Беларусь, когда было заявлено о «новой исторической общности – советском народе».

С известным писателем и давним другом Виктором Козько

– С Лукашенко в неформальной обстановке Вам общаться приходилось?

– В неформальной – нет. Если не считать его встречи в конце 1994 года с главными редакторами «Труда» и «Комсомольской правды», в которой пришлось участвовать. Впрочем, я писал о ней в «Нашай Ніве».

А познакомился с ним у Середича в «Народной газете». Зашел в редакцию, когда они что-то правили. В то время я активно публиковался в «Народной газете». Лукашенко, по всему, читал мои статьи, и говорит: «Давайте паспорым». Я понял, что сейчас включится «5-й микрофон», и предложил спорить на страницах газеты. Вот уже 20 лет спорим... Разные были эпизоды. Однажды, когда брал интервью у Шушкевича, еще заместителя председателя Верховного Совета, вдруг распахиваются двери, входит Лукашенко и с распростертыми объятиями направляется к Шушкевичу. Стоят, обнимаются. Сейчас, когда знаешь, чем все закончилось, это воспринимается как нечто невероятное. Да и трудно нормальному человеку понять хамелеонство.

– Сергей Давыдович, как вы оцениваете состояние нашего общества сегодня?

– С горечью и с глубокой тревогой. Наше общество сегодня находится, по-моему, в состоянии «сна разума». А каких чудовищ способен породить этот сон, хорошо известно. Так называемый, «православный» имперский фашизм – это уже не угроза. Это реальность, в которой уже пролиты реки крови. Как в такой реальности не испытывать чувство глубокой тревоги? За своих детей, внуков и за страну. Увы, у них очень неясное будущее. Одна надежда – на то, что наши дети и внуки сумеют во благо освоить глобальную взаимозависимость человечества. Не только в целях выживания, но и в целях строительства новой, без чудовищ и «сна разума», жизни.